Все страсти мегаполиса
Шрифт:
– Никогда про такой театр не слышала, – сказала Соня.
– Да ладно, все равно не пойду, – махнула рукой Наташа.
– Давай я пойду, – предложила Соня.
Она и сама не поняла, как вырвались у нее эти слова. Она не могла бы сказать, что любит театр. Может, в самом деле не видела хороших спектаклей, а может, Петя был прав, и просто она ничего не понимала в этом искусстве, потому что ее не приучили к нему с детства.
– А что, пойди! – Наташа явно обрадовалась, что не пропадут деньги за билет. – Ну да, ты ж там привыкла по театрам. Нет, Сонь, я бы на
Возразить было нечего. От одного взгляда на облезлые стены парикмахерской справедливость Наташиных слов становилась слишком очевидной. Да и без взгляда это было понятно тоже.
Клиентов за весь день не было ни одного, и Соня ушла с работы пораньше, чтобы добраться в театр без опоздания и перелома конечностей.
Она скользила по улицам вниз, и ей казалось, что не сама она идет по льду, а несет ее что-то помимо воли, и куда несет, зачем, непонятно.
Точно так же, словно бессмысленную щепку, несла ее жизнь – бесцельно. Да и какая может быть цель у щепки?
В небольшом театральном фойе было так же холодно, как и в квартире, и в парикмахерской, и во всех ялтинских домах. От влажного уличного мороза казалось, что в помещениях стоит не только холод, но и сырость. Соня вспомнила крепкий, до звона, мороз московской зимы, блестящие под солнцем шапки снега на деревьях и оконных карнизах, теплый и сухой кухонный дух, смешанный с запахом кофе, и чистая боль дрогнула у нее в сердце.
«Что за чушь? – сердито подумала она. – Так-таки обязательно снежные шапки! Забыла, какая в прошлом феврале слякоть была? На Сивцевом лужи стояли по колено».
Это, конечно, была правда. Но она как-то... не имела значения для сердца и даже для ума.
Соня почти опоздала – пришла к третьему звонку, – но зрителей в зале было еще мало. То есть вряд ли они собрались бы и позже: видно, не одна Наташа решила не рисковать здоровьем ради неопределенного вечернего удовольствия. Да и время для гастролей этот никому не известный театр выбрал странное: не лето, когда зал в любой день был бы полон праздных отдыхающих, а зима, когда в Крыму оставались только местные жители, которые по непонятной для Сони причине в основном считали, что им не до театра.
Свет ламп в зале начал меркнуть, а на сцене и с самого начала было темно. Соня села на свое место в третьем ряду. И сразу же тьма на сцене начала рассеиваться, будто откуда-то подуло световым ветром, и между задними кулисами проступил силуэт женщины. Она была высокая и казалась какой-то неестественной, словно бы изломанной. Но в этой ее изломанности чувствовалась такая необыкновенная выразительность, что Соня не могла отвести от нее глаз. Ни один знаменитый актер из тех, которых она видела, когда бывала в московских театрах одна или с Петей, не притягивал ее внимания так сильно.
Женщина подошла к рампе медленно и вместе с тем порывисто. Она не произносила ни слова. Тонкий луч света упал на нее сверху, прошелся по мелким волнам ее прически... И тут Соня узнала ее! Это
Конечно, это была она. Ну да, она же и говорила, что прическа нужна ей, чтобы играть в театре. И что театр непрофессиональный, тоже говорила; потому Соне и было незнакомо его название.
Это была она – и она переменилась совершенно. Та выразительность, которую Соня тогда, полгода назад, лишь смутно разглядела в ней, стала теперь в ее облике какой-то сплошной – главной. Эта выразительность была нервной, живой, она-то и притягивала к актрисе с неодолимой силой.
Да, эта девушка, еще полгода назад совершенно в себе не уверенная, стала теперь настоящей актрисой. Соня не знала, как назвать то, что видела в ней и чувствовала, но знала, что это и есть то самое, чего не было в ней самой, из-за чего сама она стать актрисой не смогла, несмотря на всю свою холодную и сильную волю. Это и было то непонятное, неопределимое, единственное, что называлось талантом.
– Все было так нежно, так бережно. В первую встречу – было холодно – он снял свое пальто в такси и укутал мои ноги – такая, например, мелочь. Он мне не нравился, я его полюбила, – сказала актриса.
У нее был голос Татьяны Яковлевой, которой Соня не могла, конечно, видеть, но про которую точно знала, что и взгляд ее, и голос со всеми его оттенками, – все было именно таким.
«Бедный Маяковский! – подумала Соня с неожиданным сочувствием к неизвестному ей человеку, да что к человеку – к тому, кто прежде был для нее лишь полузабытым портретом в школьном учебнике и стал живым из-за нескольких слов, написанных о нем женщиной, которая его не забыла. – Попробовал бы он в нее не влюбиться!»
Она не сводила глаз со сцены и вслушивалась в каждое слово актрисы. После своего монолога та спустилась по лесенке в зал и села с краю во втором ряду так близко, что Соня видела тревожный изгиб ее щеки и блеск светло-зеленых глаз.
«Наверное, линзы стала носить, – подумала она. – Ну да, у нее же раньше очки были, нелепые такие».
На авансцену вышла другая артистка – она играла Лилю Брик, – а эта, первая, которую Соня уже чувствовала себе близкой, смотрела спектакль из зала. Может, она должна была потом выйти на сцену снова и ее поэтому нельзя было отвлекать... Но Соня не могла удержаться.
– Вы очень хорошо играете, – сказала она. – И у вас теперь не только прическа как у Татьяны Яковлевой, вы вообще на нее похожи. Правда!
Она проговорила это еле слышно, но актриса вздрогнула и быстро обернулась. И тоже узнала Соню сразу, как будто они в самом деле были близкими людьми.
– Это вы! – шепотом воскликнула она. – Как хорошо, что вы нашлись! Я вам так благодарна... – Тут она снова взглянула на сцену и торопливо проговорила: – Мы еще неделю будем здесь, зайдите ко мне, пожалуйста. К Ирине Чарской.