Все страсти мегаполиса

Берсенева Анна

Отец искоса взглянул на нее и, конечно, сразу заметил ее насупленный вид. И улыбнулся.

– Вот уже и рассердилась, – сказал он. – Так стараешься сердиться! Как подросток, ей-богу.

Он по-прежнему видел ее насквозь! Соня перестала дуться и рассмеялась.

– Как ты живешь, папа? – спросила она. И поспешно добавила: – Как твоя работа?

Ей не хотелось, чтобы он рассказывал о своей семейной жизни с Олей и ее маленьким сыном от первого брака. Хотя едва ли он стал бы об этом рассказывать: отец с самого начала знал, как Соня

относится к тому, что с ним произошло.

– Работа как всегда, – ответил он.

– Как всегда – значит, интересно?

– Да.

– И где ты в этот сезон был?

Отец не был романтиком. Глупо и неестественно было бы питать в себе щенячий романтизм в пятьдесят лет, а в нем и смолоду естественность была главным качеством. И как он при таком вот полном отсутствии восторженности сохранял в себе постоянный интерес к работе, которой занимался ведь тоже смолоду, чуть не с детства, – этого Соня не понимала. Ей казалось, что отношение к такому роду деятельности, как археология, может держаться либо на восторженности, либо на рутине. Но у отца это явно было иначе, и на чем оно все же держится в нем, понять было невозможно.

– На Усть-Альме.

Когда Соня была маленькая, он брал ее с собой на раскопки. И в Усть-Альминский некрополь тоже. Он знал Крым лучше, чем Соня знала свой двор на Садовой и даже свою комнату, знал все его горы, плато, дворцы, парки, бухты – знал о них такое, чего, кроме него, не знал никто. И это нравилось Соне так, что дыхание занималось и сердце замирало! Она представляла, как папа найдет в крымских пещерах какие-нибудь загадочные клады, и представляла, как он будет сражаться с коварными разбойниками, которые эти клады захотят отнять, и гордилась тем, что папа никаких разбойников, конечно, не испугается... Он в самом деле ничего не боялся и Соню этому научил. Он многому ее научил, может, самому главному из того, что она вообще умела в жизни. Когда он ушел от них с мамой, Соня думала, что не будет больше жить.

Она вдруг вспомнила, как еще в ту пору, когда она ездила с отцом в экспедиции, ее удивляло, как он разговаривает с этой беленькой девочкой, с этой Олей из поселка Рыбачье – как светятся у него при этом глаза, меняется голос... И как Оля слушает его, глядя только ему в лицо, не отвлекаясь, кажется, даже на то, чтобы дышать, не то что на какое-нибудь обыденное дело – обед приготовить, что ли, и как расспрашивает его с живым интересом в голосе, и он отвечает, улыбаясь... Соня чувствовала тогда острые уколы ревности и вместе с тем взгляда не могла отвести от отцовских глаз и от светящегося Олиного лица.

Она тряхнула головой. Это воспоминание пришло сейчас совсем некстати и вызвало непонятную растерянность.

– Ну и как, нашли что-нибудь? – поспешила она спросить.

– Нашли. – Отец улыбнулся коротко и радостно, как будто речь шла о каком-то очень важном для его сердца событии; да так оно ведь и было. – Китайские лаковые шкатулки. Им две тысячи лет.

Он бросил на Соню быстрый

взгляд, и она поняла, что он ожидает, чтобы она что-нибудь об этих шкатулках спросила. А ей и самой хотелось спросить.

– Как же они в Крым попали? – удивилась она.

– По Великому шелковому пути. Как они уцелели, вот это чудо! Они же деревянные, а органика столько времени вообще не сохраняется. От одной шкатулки только лак остался, – вспомнил он. – Дерево истлело, а рисунок жил. И в руках у меня рассыпался.

– Тебе жалко было?

– Я знал, что его не сохранить. Но все равно, конечно, жалел. А те две, что не рассыпались, мы в Японию на реставрацию отправили.

– Хорошо, – улыбнулась Соня. И тут же тень легла на ее лицо. – Я не знаю, что мне делать, папа, – сказала она.

– Я боюсь тебе советовать. – Он ответил не сразу. – Понятно же, чужую беду руками разведу... Но у тебя все-таки, мне кажется, не беда. Просто растерянность. Это даже хорошо, Сонечка.

– Что хорошо? – не поняла она. – Растерянность?

– Ну, может, я неправильно выразился. Может, надо назвать это не растерянностью, а сомнением или еще как-нибудь. Но все равно это лучше, чем уверенность в каждом своем шаге. К людям, которые ни в чем не сомневаются, особенно в молодости, стоит отнестись с осторожностью. А к расставанию с такими людьми – без сожаления.

«Может, он про Петьку знает? И про Аллу Андреевну? Но откуда?» – подумала Соня.

Отцовская проницательность показалась ей пугающей.

– И не надо никому ничего доказывать. Даже себе, – сказал он. – Есть вещи поважнее, чем петушиный задор доказательств.

– Какие? – спросила Соня.

– Простые вещи.

Что он имеет в виду, отец уточнять не стал.

«Любовь, предательство... Простые вещи», – ни с того ни с сего вспыло у Сони в памяти.

Но где слышала эти слова, вспомнить она не смогла.

Они с отцом уже стояли под заледеневшими ветками магнолии. В детстве Соня любила ее белые длинные цветы, и ей было жалко, что их нельзя поставить в вазу, потому что от их запаха разболится голова. А отец говорил ей тогда, что зимой цветы магнолии перестают быть ядовитыми.

– Но зимой же их нету! – удивлялась маленькая Соня.

– Есть, – с серьезной тайной в голосе говорил он. – Только они становятся невидимыми. Они становятся прозрачными, как лед.

– Но их же все равно нельзя домой принести, – рассудительно возражала Соня.

– Ну и что? – улыбался отец. – Не все в жизни можно потрогать рукой. Самое главное как раз и нельзя.

В детстве Соня этого не понимала. И когда выросла, и когда отец уже ушел от них, не понимала тоже. Во всяком случае, теперь ей казалось именно так.

«Потому что теперь – понимаю, – с удивлением подумала она. – Но почему именно теперь?»

Разобраться в этом она не успела.

– Пойду, – сказал отец. – Спасибо тебе.

– За что? – улыбнулась Соня.

– Я очень хотел тебя увидеть.