Все тайны Третьего Рейха
Шрифт:
25-летний Адольф Гитлер среди толпы, собравшейся на Одеонплац в Мюнхене 1 августа 1914 года, радуется объявлению войны
В те дни Гитлер уже перебрался в Мюнхен. Там, на Одеонплац, главной площади города Мюнхена, он стоял в массе других немцев и бурно аплодировал началу войны. Он рвался на фронт, хотя тут возникали некоторые сложности: слабое здоровье и австрийское гражданство. Однако ему удалось-таки добиться определения в баварский полк. Для него наступили лучшие дни, незабываемый период земного существования; душа его пела. Позже он так вспоминал это начало пути: «Дело шло о том, быть или не быть германской нации; дело шло о нашей свободе и нашем будущем. Государству, созданному Бисмарком, теперь приходилось
Эти слова написаны были в ландсбергской тюрьме, после пивного путча, так что упоминание недоедающих детей — позднейшее дополнение. В те дни Гитлер не думал ни о каких детях и их безработных отцах. Тогда он шел по велению сердца путем воина — славный солдат на славную войну ради славы Германии и ее единства. Ученик Листа и Либенфельса желал победить или умереть. Смерти, стоит признать, он вовсе не боялся. Среди других новобранцев, наспех (как и он) обученных в тренировочном лагере, Гитлер разительно выделялся: он точно знал, зачем пошел на войну. Ничего личного или сентиментального не было в его мыслях. Как вспоминали его сослуживцы, Гитлер своими мыслями был очень далеко — наверно, на войнах древних ариев, иногда, точно пробудившись, он вскакивал и начинал говорить о справедливости этой войны и о скорой победе. Тогда в этом он был совершенно уверен. Он не пригибался под обстрелом, он вообще не замечал таких мелочей. Удивительно, но ему везло, пули его боялись. Все, что он раньше читал только в книгах и о чем говорили ему философы, нашло теперь адресата: он почувствовал, что такое война. Тяготы переходов, пот и грязь, кровь — его ничего не могло смутить. Близость смерти сделала его ощущения насыщенными. Это вряд ли могли понять солдаты, призванные на фронт без их желания. Это вряд ли могли понять и командиры, выполняющие свою работу. Для Гитлера эта война была свершением сокровенных надежд. Что будет дальше? Единая сильная Германия. А если смерть? Тогда — по Листу — он умрет и снова возродится в сильной личности, такой как Бисмарк, Колумб или Лютер. Он-то знал, что «будет рожден героем»; начнет «свое следующее существование в человеческом облике более сознательно, чем остальные», обеспечит «себе рождение в более подходящих условиях» — ради такого перерождения смерть всего лишь ступень на пути к высотам.
Не стоит думать, что «приживание» на войне пришло к нему сразу. Как нормальный человек, он не мог не страшиться смерти, о чем честно рассказывал позже: «Ужасы повседневных битв вытеснили романтику первых дней. Первые восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения. Через эти настроения пришлось пройти и мне. Всегда, когда смерть бродила очень близко, во мне начинало что-то протестовать. Это „что-то“ пыталось внушить слабому телу, будто „разум“ требует бросить борьбу. На деле же это был не разум, а, увы, это была только — трусость. Она-то под разными предлогами и смущала каждого из нас. Иногда колебания были чрезвычайно мучительны, и только с трудом побеждали последние остатки совести. Чем громче становился голос, звавший к осторожности, чем соблазнительнее нашептывал он в уши мысли об отдыхе и покое, тем решительнее приходилось бороться с самим собою, пока наконец голос долга брал верх. Зимою 1915/16 г. мне лично удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении, с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы откажутся служить».
Гитлер научился просто не обращать внимания на этот естественный страх смерти. Он страх преодолел, потому и выжил.
Подобных Гитлеру людей было на самом деле немало. Эти молодые люди исповедовали другую, не общепринятую эстетику. По сути они были футуристами или вышли из футуристов. Эта молодая поросль с упоением внимала сверкающим и острым как клинок строфам и ритмам новой поэзии, сумевшей преодолеть тягомотину старого стихосложения. Строгость, напор, стремительный ритм, отстранение от эмоций и любого сентиментального жеста, видимая холодность и отточенность формы — вот были признаки нового явления. Все, что слабо и мягко, лениво и пустословно, — мусор.
Филипп Маринетти — поэт, давший начало
Недаром, обращаясь к Маринетти, давшему рождение итальянскому фашизму, прекрасному поэту, Бенн некогда сказал: «В эпоху притупившихся, трусливых и перегруженных инстинктов вы основали искусство, которое отражает пламя битв и порыв героя… Вы призываете „полюбить опасность“ и „привыкнуть к отваге“, требуете „мужества“, „бесстрашия“, „бунта“, „точки атаки“, „стремительного шага“, „смертельного прыжка“. Всё это вы называете „прекрасными идеями, за которые умирают“».
Для Маринетти, как и для Гитлера, идеи, за которые умирают, вовсе не были фигурой речи. Гитлер и на самом деле умирал за них — каждый день все дни его мировой войны. Так что дополнением к кабинетной философии, которую он штудировал в мирные довоенные дни, тем самым необходимым толчком, искрой в мозгу, как раз и была не книжная, а реальная война. Одни вынесли из солдатской жизни полное отрицание таковой, кровь и грязь заслонили им лицо бога войны. Другие — и Гитлер в том числе — увидели в войне красоту и обновление души. Они шли через смерть, и это была настоящая жизнь. Если этого не признавать, то вам никогда не понять ни поколения той войны, ни мироощущения Гитлера. А без этого невозможно понять и особенностей того государства, которое он потом создал.
Война никогда не была для него трагедией, трагедией был вечный мир и зажравшийся буржуа, у которого случается инфаркт от падения курса акций. С годами, конечно, он стал спокойнее, получив власть, он рассматривал войны как политик, но если приходилось выбирать между войной и миром, он выбирал войну, даже не потому, что его государство было отлично отлаженной военной машиной и ничего иного не умело, а просто потому, что мир — худшее из зол. Мир не дает движения. Только жизнь на грани, когда перед глазами всегда стоит смерть, дает духовный рост. Этого он требовал от своих сограждан. Этому он научился на Первой мировой. Война для него — не удивляйтесь — была творческим процессом. Его бог, создавший подлунный мир, был воином, и образ и подобие его, богоподобный человек — тоже был воином, иначе он просто не был человеком.
Поколение, которое потом будет жадно внимать Гитлеру, прошло через войну. Это об этом поколении Эрнст Юнгер говорил: «В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности приводит к возникновению одного музея за другим… Мы славно потрудились на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли с землей XIX век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначились лица и вещи XX… Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть».
Это было поколение проигравших войну немцев. То, что начиналось так счастливо и так упоительно, обернулось настоящим кошмаром: немцы подписали тяжелый для страны Версальский договор, по которому лишались своих территорий — Восточной Пруссии, Судет, Эльзаса, Лотарингии. Не то что Австрия не стала частью Германии, даже немецкий Данциг превратился в польский Гданьск. Кроме территориальных потерь были и экономические — на Германию была наложена огромная контрибуция. Но самым обидным и горьким было запрещение содержать армию и флот и иметь в стране военную промышленность. Совершенно справедливо немцы восприняли этот договор как национальный позор. Недаром Юнгер восклицал, что европейцы скорее увидят человека в бушмене, нежели в немце: «Отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед самими собою, который нет-нет да и проявится, — и добавлял желчно: — Прекрасно! И не надо нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации) означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает последовательное доведение нигилистического действия до необходимого пункта. Мы уже давно маршируем по направлению к магическому нулевому пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает другими, невидимыми источниками силы… Мы возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому, что в их душах — зелёный гной отвращения. Мы видим, что носители этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное пространство для новой иерархии было выметено подчистую».
На поколение выброшенных из мира в войну и вернувшихся с войны в никуда и оказалось обращенным внимание Гитлера. Сам он был точно таким же — выброшенный в никуда. Война дала ему источник сильных (и чистых, между прочим) чувств, едва не сделала слепым, наградила только железными крестами за храбрость, но не положением в обществе или достатком, то есть получилось, что жертва, которую он собирался принести Германии (себя, жизнь), не принята, даже хуже — отвергнута. Победители всегда судят побежденных. Гитлер (и целое поколение немцев вместе с ним) оказался осужденным. Но все по тому же Листу поражение нужно использовать для победы. Война позволила почувствовать вкус истинной жизни, вкус свободы, который невозможно забыть (но невозможно и применить в мирной жизни).