Все темные создания
Шрифт:
— Не сегодня, — отвечает он угрюмо.
— Не сегодня?
— Сегодня мне не до игр, — говорит он, направляясь к ванной, не глядя на меня. — Ни до запутанных сделок, ни до лжи, ни до тайн. Не сегодня, — повторяет он.
Почти непроизвольно следую за ним и задерживаю дыхание, когда он сбрасывает жилет, кидает его на пол и начинает расстёгивать рубашку. Повернувшись ко мне, он не снимает её, оставляя пуговицы расстёгнутыми и открывая обнажённую грудь, татуировки и шрамы.
— Я не хочу сделок, лжи и тайн, — говорю я. — Что
— Восстание, — наконец отвечает он. — Мы отправились, чтобы помочь Эрису.
У меня сжимается живот.
— Мы же договорились: никакой лжи, — тихо говорю я.
Кириан останавливает пальцы на пуговице у запястья. На мгновение он замирает, оценивая ситуацию, оценивая меня.
— Да, мы отправились к месту восстания, — наконец говорит он. — Но мы не помогали Эрису.
Мне становится трудно дышать.
Кириан пристально наблюдает за мной после того, как выдал столь прямую и разрушительную информацию, которая должна перевернуть всё с ног на голову. Я знаю, что он оценивает моё выражение лица, очень тщательно изучает мою реакцию.
И первое, что я делаю, всё, что я могу сделать, — это отвернуться.
Это слишком.
Это превосходит меня во всех смыслах, которые я пока не могу понять.
Не знаю, что делать с его признанием, поэтому поворачиваюсь и иду к двери его покоев, готовая уйти, вернуться в свою постель и притвориться, что ничего не слышала, что не ношу на левой руке клеймо обречённости и что северный капитан не раскрыл, что я не настоящая Лира.
Тем не менее моя рука замирает на дверной ручке. Интуиция сковывает пальцы, внутри что-то словно гудит, навязчиво, тяжело, не утихая. Я даже не успеваю коснуться двери.
Я разворачиваюсь, возвращаюсь к Кириану и останавливаюсь напротив него. Во мне поднимается что-то, что очень похоже на смелость, что-то, что призывает остаться, продолжить и добраться до истины… даже если она окажется сложной или болезненной.
Он продолжает смотреть на меня, наполовину обнажённый, покрытый кровью и не двигая ни единого мускула. Кажется, он так же удивлён, что я не ухожу.
— Почему ты не убил меня, Кириан?
В этой тишине единственное движение, которое нарушает спокойствие, — это глубокий вдох.
— Сначала я умоюсь, — заявляет он и поворачивается к умывальнику, чтобы наполнить его водой и смочить тряпку.
Я поднимаю подбородок, готовая спорить, если это заявление не будет сопровождаться обещанием ответа.
— А потом ты ответишь?
Он мог бы отказаться; мог бы потребовать от меня ответов в обмен. Однако, пока он проводит влажной тряпкой по груди, отвечает:
— Да.
Я глубоко вздыхаю. Мне этого достаточно.
Я смотрю на него несколько секунд, пока он протирает тканью грудные мышцы, затем проводит по жёстким линиям пресса. Это почти гипнотизирует.
Двигаясь по какому-то внутреннему порыву, я вырываю тряпку из его рук, и он слегка отстраняется,
Кириан наблюдает за мной вблизи, напрягается от каждого моего движения, а я осторожно держу его за подбородок, продолжая проводить влажной тканью по его коже.
От его тела исходит тепло, не сочетающееся с зимой за окном. Тишину нарушает только его дыхание и моё, пока мои пальцы убирают кровь с его челюсти и шеи.
Он ничего не говорит, и я тоже молчу.
Он не спрашивает, почему я ему помогаю, и, думаю, я не смогла бы дать честный ответ, даже если бы захотела, потому что сама не до конца понимаю это.
Мои руки сами тянутся к нему, каждая клетка во мне жаждет этого момента. В этом жесте есть какая-то близость, и, кажется, он тоже понимает это.
Я думаю о его словах, о его признаниях; о тёмных желаниях, из-за которых он ненавидит и себя, и меня. Я думаю обо всех причинах, по которым мы должны держаться подальше друг от друга, и сегодня решаю, что они не имеют значения; по крайней мере, не сейчас, пока я позволяю нам этот момент.
Когда я заканчиваю, я передаю ему влажную тряпку, и его пальцы, принимая её, задерживаются на моих на мгновение.
— Тебе бы принять ванну, — тихо предлагаю я.
Мне приходится заставить себя отвести взгляд, и я ухожу в гостиную, чтобы дать ему немного уединения.
Скидываю тяжёлую накидку, прикрывавшую мои плечи и скрывавшую знак Тартало, и аккуратно кладу её на спинку стула у стола. На мне тонкая, изящная сорочка, и жар от пылающего в камине огня согревает комнату достаточно, чтобы мне стало комфортнее без накидки.
Через некоторое время я слышу, как открывается кран, и понимаю, что он последовал моему совету.
Когда я вижу его в дверях, тут же поднимаюсь на ноги.
Его тёмные волосы слегка влажные и зачёсаны назад. Следов крови, покрывавшей его тело, больше нет — остались лишь несколько неглубоких порезов и мелкие царапины, а на лице, кроме маленького пореза на губе, ничего не заметно.
Он выходит из ванной в брюках, которые едва держатся на его бёдрах, и в расстёгнутой чёрной рубашке, что придаёт ему вид, пожалуй, даже более вызывающий, чем если бы он был вовсе без неё.
Мой взгляд непроизвольно ищет новые раны, ушибы, хотя я сама не понимаю, зачем, но, кажется, он относительно невредим.
Столько вопросов роится у меня в голове, что я не знаю, с чего начать, и позволяю ему подойти и смотреть на меня серьёзным взглядом, не говоря ни слова.
Когда между нами остаётся лишь один шаг, я задаюсь вопросом, что кроется за этим взглядом, обжигающим, полным чего-то неуловимого — может, ответ на мои вопросы или реакция на мои поступки. В этот момент он поднимает руку, и его пальцы нежно касаются моей челюсти.