Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я
Шрифт:
— А мои картины, они по-прежнему у вас?
Он покачал головой. Мне было больно узнать об этом. Он взял себе две первые картины трилогии — о детстве и о смерти. Когда я показал ему готовые полотна, он буквально влюбился в них, и я ему их подарил. Я думал, он никогда не расстанется с ними, мне нравилось, как он на них смотрел. Прежде чем распрощаться со своими картинами, надо найти для них любящих приемных родителей.
— Я отдал их твоей матери, — сказал он. — Ей так хотелось их иметь, что я не мог
Я не поверил своим ушам. Она никогда не говорила об этом. Я знал, что ей нравятся мои картины, но не думал, что ей хочется иметь их у себя. Она давала мне советы, ласково хвалила меня, когда ей нравились мои работы, смотрела на них с интересом, но мне казалось, ей не хочется смотреть на них каждый день. К тому же у нее никогда не было постоянного жилья, ей негде было их повесить.
Я вытащил бумажник, но канадец прикрыл его рукой. Я вновь ощутил его прикосновение.
— Это подарок, Маркос, — шепнул он. — Послушай моего совета, не отказывайся от сна.
На этот раз я заключил его в объятия. Он принял их с благодарностью. Я ушел.
Оказавшись в машине, я почувствовал себя более уверенно. Я знал, что мне нужно иметь холсты при себе. Я не знал, удастся ли мне написать последнюю картину, но, как говорил старый канадец, чтобы воплотить идеи, нужно иметь под рукой материал.
Мы взяли курс на Санта-Ану. Через три минуты публика в театре вернется к действительности. Перуанец нажал на газ.
14
ЖИТЬ — ЗНАЧИТ ПОВОРАЧИВАТЬ ДВЕРНЫЕ РУЧКИ
Мы подъехали к Испанскому театру за две минуты до назначенного времени.
Все двери были широко распахнуты, словно приглашая зрителей. «Если мне повезет, — подумал я, — я скоро ее увижу».
Я вышел из машины, и перуанец припарковался на углу рядом с террасой. Я встал у центрального входа.
Чуть в стороне от меня стоял какой-то парень лет тридцати в черных очках. Почему-то у меня возникло ощущение, что он за мной следит. Вероятно, потому что я в один и тот же день познакомился с пришельцем и педерастом — начальником охраны.
Парень в черных очках тоже смотрел на дверь. Я бы сказал, что он волновался еще больше меня.
Из партера доносились приглушенные голоса актеров. Моя мать всегда мне говорила, что финальный звук театрального представления готовится с первых же минут спектакля.
Как при строительстве пирамиды. Нельзя на шатком основании искусно уложить последний камень.
Она всегда мне говорила о толще тишины, которую можно ощутить в театре.
И не раз показывала мне ее с последнего ряда многих театров.
Бывает тишина в два сантиметра, равнозначная безразличному вниманию.
Бывает тишина сантиметров в сорок, она проникает в исполнителя, заставляя его в полной мере ощутить всю магию театра.
И
В ту ночь я ощутил тишину в тридцать четыре сантиметра. Это обычай моей матери, которого я по-прежнему придерживаюсь.
Ожидание затягивалось, и я решил войти в театр, чтобы проверить толщу тишины внутри. И увидеть девушку…
Никого из служащих не было видно. Есть места, предназначенные для того, чтобы помешать тебе войти в начале и ровно за пятнадцать минут до конца. Здесь же цель была иная: предоставить все возможности для быстрого выхода, не препятствуя входу.
Я вошел в вестибюль через центральную дверь. Там не было ни души. Я направился к двери, ведущей в партер.
Любопытно, что ручка этой двери была в точности такой же, как ручка двери, за которой содержался пришелец. Хотя я знал, что, повернув ее, окажусь в совершенно другом помещении, я, как и тогда, испытал сильнейшее волнение.
Никогда не знаешь, что ждет тебя за дверью. Возможно, в этом и состоит жизнь: поворачивать дверные ручки.
Я повернул ее. Тишина внутри равнялась сорока двум сантиметром. Я сразу это понял.
Лучший друг коммивояжера произносил свой финальный монолог на похоронах:
«Никто не смеет винить этого человека. Ты не понимаешь: Вилли был коммивояжером. А для таких, как он, в жизни нет основы. Он не привинчивает гаек к машине, не учит законам, не лечит болезней. Он висит между небом и землей. Его орудия — заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки» 2 .
Пьеса была такой же прекрасной, какой она мне запомнилась. Я хорошо ее знаю, моя мать поставила по ней балет. В ее спектакле Чарли произносит свой монолог, прохаживаясь мелкими шажками по крышке гроба. Легкие движения в ритме сдерживаемой ярости. Монологи следовали один за другим, а я искал взглядом девушку.
Я старательно пробежал глазами все затылки в зале. Я почему-то вообразил, что узнаю ее со спины. Так мне тогда казалось.
Не найдя ее, я подумал, что она, возможно, ушла из театра, так как была огорчена, что свидание не состоялось.
Решиться войти в театр — это одно, а остаться там — совсем другое. Или ей не понравилась пьеса.
Есть люди, которых не трогает «Смерть коммивояжера», они считают ее устаревшей. Я их не понимаю. Она затрагивает важную тему — тему отцов и детей.