Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я
Шрифт:
Сначала я был очень напряжен, но постепенно расслабился и начал получать удовольствие.
Я чувствовал, как нервозность постановки, стресс последних репетиций уходят прочь, растворяясь в воде, приготовленной с любовью.
Через некоторое время я заметил, что тело моей матери, которое я поначалу боялся задеть, невольно коснулось моего.
Это было приятное чувство, вернее, самое приятное из всех, которые я когда-либо испытывал.
Через несколько лет я решил, что после завершения картины приму ванну в честь этого
Этот звук всегда был и будет для меня звуком счастья.
Я больше никогда ни с кем не принимал ванну. Я едва не предложил это девушке с Капри, которая обняла меня после смерти бабушки, но так и не решился.
Не знаю, что происходит, когда сидишь с кем-то в ванне в течение шестидесяти минут, но ты словно лучше узнаешь этого человека.
Как будто вода передает тебе часть его секретов, его страхов и, невольно коснувшись его кожи, ты проникаешь в глубь его существа.
— Серьезно, расскажи мне все. Не беспокойся о том, что я могу подумать, — повторила девушка из Испанского театра.
Я чувствовал, что она действительно мне верит. С того момента как мы вместе посмотрели финал «Смерти коммивояжера», между нами установилось полное доверие.
Я начал рассказывать.
За полтора часа я рассказал ей все. Скорость, с которой сыпались мои слова, напомнила мне песню Дэвида Боуи «Современная любовь».
Я проглатывал целые фразы, опускал детали, но не отклонялся от сути дела.
На отрезке пути между Мадридом и Авилой я рассказал ей о пришельце, о моем даре, красном дожде, пятиугольной планете и о том, как я ее увидел на площади Санта-Ана.
От Авилы до Саламанки я говорил о своей матери, об утрате, о решении отказаться от сна, о своих страхах, одиночестве, о живописи, о неоконченной картине про секс и о чемодане.
Мой страстный монолог продолжался полтора часа, и девушка все время молчала, не проронила ни слова.
Было необыкновенно приятно рассказать ей все. Нет, неправда, я умолчал о том завораживающем впечатлении, которое она на меня произвела. Я был осмотрителен в любви. Раньше мне было не о чем рассказывать, но теперь, когда эта тема возникла, я не знал, как к ней подступиться. Я как будто держал в руках взрывчатку.
Что касается всего остального, я не опустил ни одной подробности.
Это был шестой человек, которому я рассказал о моем даре. Первой была моя мать, затем Дани, шеф, девушка с Капри и тот, кого я считал своим отцом. Возможно, я еще к нему вернусь.
Девушка молчала и тогда, когда я ей рассказывал о даре. И о пришельце.
Еще никому я так не изливал душу.
Я боялся ее реакции.
Как раз в тот момент, когда я рассказывал о побеге, машина въехала на одну из улиц, ведущих на Пласа-Майор.
В центре площади я заметил пришельца. Он был в капюшоне. Вероятно,
Мы вышли из машины и направились к нему.
— Ты веришь мне? — спросил я.
— Да, верю, — ответила она.
Я чувствовал, что она мне верит. Мне было хорошо.
Вознагражденная откровенность — одно из лучших удовольствий в жизни.
Я был рад, что не услышал никаких но. «Я тебе верю, но…», «мне очень жаль, хотя…» Отвратительные союзы, сводящие на нет смысл предыдущих слов.
Когда до пришельца оставалось шагов пятьдесят, он поднял глаза и улыбнулся.
Мне было очень приятно, что он нас встречал. К тому же, подумал я, он ждал нас в центре площади. Другая площадь и другой обворожительный человек, ждущий посередине.
17
БУДЬ ОТВАЖНЫМ. В ЖИЗНИ, ЛЮБВИ И СЕКСЕ
Я подошел к пришельцу, и он меня обнял. Я ощутил едва уловимый приятный запах, как у младенца. Трудно было сказать, был ли это запах одеколона или его кожи.
От многих тел исходит естественный аромат…
Моя первая девушка жила в Монреале и работала спасателем в бассейне, от нее всегда пахло хлоркой. Мы говорили с ней целыми днями, которые я проводил в бассейне отеля.
Для меня этот бассейн был маленьким Эдемом, вдали от холода, вдали от огромной подземной сети, которая связывала различные части этого города и не давала тебе почувствовать, что на улице -24°.
Если мне случалось выйти на улицу и закрыть глаза больше чем на десять секунд, холод склеивал ресницы.
Пока моя мать творила в ближайшем подземном театре, я проводил время в бассейне.
Спасательница все говорила и говорила, а я как зачарованный слушал.
В тот день, когда мы впервые оказались вне ее владений, от нее пахло не бассейном, а грейпфрутом и шафраном.
Это случилось. Впервые в моей жизни, и с тех пор этот запах сопровождает меня всегда.
От меня, напротив, ничем не пахнет.
Когда кто-то из моих знакомых обладает каким-либо достоинством, которого у меня нет, мне начинает казаться, что от него хорошо пахнет. Я спрашиваю, какой у него одеколон и несколько месяцев им пользуюсь.
Я перепробовал множество запахов, менял их каждые полгода. Как будто запах чужого одеколона мог поглотить мои недостатки.
Мне захотелось спросить пришельца, чем он пахнет, чтобы ненадолго перенять его запах, но время и место были неподходящими.
— Ты все ей рассказал? — спросил меня пришелец, протягивая руку девушке из Испанского театра.
Я утвердительно кивнул.
— Тебе понравилась пьеса? — спросил он.
Девушка, улыбнувшись, кивнула.
Колокола на Пласа-Майор пробили семь утра. Пришелец повернулся на триста шестьдесят градусов, словно высматривая кого-то. Мне показалось, он кого-то ждет.