Все тот же сон !
Шрифт:
– У дедки выпросил!
– счастливо сообщил он.
– Дед у меня пять лет назад ногу ломал, целых два месяца, как кузнечик, на костыле скакал. А я вчера в сарай полез, гляжу - лежит костылик, родимый! Еле у дедки выпросил его!
Репетировал Сенька в этот день совсем по-другому. Правда, на протяжении всей сцены он несколько томился в ожидании заветной реплики, но зато уж ее выдал как следует - кряхтя, с хрипотцой, со вздохом. В нужный момент я подала Сеньке костыль, и он пошел прочь, тяжело наваливаясь на него всем телом.
После репетиции мы побежали относить костыль на третий этаж, в учительскую,
– Плоткин, что за вид?
– устало спросил завуч.
– Захар Львович, я репетирую!
– радостно выпалил Сенька.
– Я монах! Еще одно, последнее сказанье!
– Плоткин, предупреждаю: еще одно, последнее сказанье, и летопись окончена твоя, - сказал на это Захар Львович.
– Ты и так давно на вылете.
...Текст Сенька учил тяжело, медленно, многих слов не понимал. Зато когда, наконец, выучил наизусть роль Пимена, стали происходить с Сенькой странные вещи.
После одной из репетиций он позвонил мне домой.
– Слышь, Григорий, - сказал Сенька, - я тебе вот что хотел сказать ты, это... когда просыпаешься, не вопи...
– Когда - просыпаюсь?
– оторопело переспросила я. Сенькин звонок оторвал меня от "Клуба кинопутешественников".
– Ну, когда в келье просыпаешься и начинаешь - "Все тот же сон!" - ты это... не ори, не надо.
– Я не ору, - обиделась я.
– Просто я хорошо артикулирую.
Сенька замешкался с ответом, видно, не знал слова "артикулирую". Потом сказал:
– Нет, правда, Григорий. Ты же проснулась. Ты со сна еще не понимаешь где сон, где жизнь, где ты лежишь... Ты это... бормотать должна...
– Это ты все бормочешь, дурак!
– вспылила я.
– Потому что двух слов связать не можешь! И не лезь в мою роль! Костыль несчастный!
Я бросила трубку и пошла досматривать "Клуб кинопутешественников". Но Сенькина наглость не давала мне сосредоточиться. Он позвонил минут через двадцать.
– Григорий, не пыли, а?..
– дружески попросил он.
– Я посоветоваться только хотел... Это... Как ты думаешь, Пимен - псих или не псих?
– Здрасьте, Плоткин! Ты сам, кажется, псих. Григорий же ясно говорит: "Как я люблю его спокойный вид, когда душой в минувшем погруженный, он летопись свою ведет..."
– Ну и что... Ненормальный - это ж не обязательно, чтобы на людей бросаться. Он, может быть, тихо помешанный.
– Плоткин, - расстроилась я, - не понимаю, чего ты добиваешься!
Он помолчал и сказал:
– Выдь к "Хозтоварам" на минутку.
– Ты в своем уме - одиннадцатый час!
– Ну выдь, слышь, Григорий. Меня мысли мучают...
... Сенька слонялся вдоль голубоватых светящихся витрин "Хозтоваров", вдоль выставленных щеток, кухонных досок, стиральных машин и бледных эмалированных мисок.
Холодный ветер врывался в темные переулки, шебаршил по тротуарам сухими листьями, рылся в куче сора, сметенного дворником. Было зябко, сыро, страшновато.
– Ну?!
– спросила я, подбежав к витринам.
– Быстро говори, в чем дело, меня на пять минут выпустили.
Сенька покусал нижнюю губу, оглянулся в переулок
– Вот что происходит: этот сон твой, Григорий, не простой.
– А какой?
– не поняла я.
– Это же вещий сон, понимаешь? Все так и было с ним. Потом. Он из окна башни прыгнул.
– С чего ты взял?
– Я читал. Я все воскресенье в библиотеке просидел. И еще пойду, Сенька сглотнул и подвинулся ближе. Свет витрин синевато-холодными бликами играл на его скулах.
– Плохо дело, Григорий. Оказывается, Годунов не убивал царевича Димитрия.
– Ну и что?
– опасливо косясь на Сенькины сведенные брови, спросила я.
– Пушкин-то про это не знал.
– Но я-то знаю!
– выкрикнул бледный Плоткин.
– Значит, Пимен этот либо врет, либо помешанный и верит в то, что говорит.
– Тогда все верили, - строго возразила я.
– И потом, какая разница? Тебе-то что? Текст ты выучил, играешь хорошо...
– А ты - плохо, - упавшим голосом проговорил вдруг Сенька и, пряча глаза, заторопился: - Ты не обижайся, Григорий, но правда - я старика так любить начал в последнее время, прямо как себя. Особенно когда говорю: "А прочее погибло безвозвратно. Но близок день, лампада догорает - еще одно, последнее сказанье..." - мне, знаешь, прям вот верится, что я старый-старый, как дедка мой, и недолго жить осталось, и лампада счас потухнет, и вот... прям грустно так помирать... И тебя жалко, что ты такой одинокий на лавке спишь, что у тебя судьба такая... окаянная. И даже, - он покосился на витрины и понизил голос, - в Бога верить начинаю... Правда!
– Он перевел дыхание.
– А тут ты как рявкнешь: "Все тот же сон!" - так у меня настроение обрывается и хочется костылем в тебя запустить...
– Сенька заглянул мне в лицо и пояснил виновато: - Мешаешь, Григорий...
– Что же делать?
– я была уязвлена в лучших своих чувствах, растеряна. Сенька - Пимен наступал своим костылем на мою незыблемую любовь к литературе. А ведь я знала наизусть всю сцену и таким ясным, звучным голосом декламировала роль Самозванца, намекая на его коварные планы. И Баба Лиза была мною довольна...
Но присутствовала в Сенькиных словах правда, не признать которую я не могла - опять-таки из любви к литературе. И я признала ее.
– Что же делать?
– потерянно повторила я. Сенька оживился.
– А ты представь, что ты сирота, - предложил он.
Я напряглась, представила себе нашу квартиру без отца и мамы... Получалось, что они в санаторий уехали.
– Не верится...
– призналась я.
– Пошли в темноту, - решительно сказал Сенька.
– Здесь витрины наглые.
Он взял меня за руку, и мы побрели в сторону темных пустых дворов.
– Ты сирота, - говорил Сенька проникновенным полушепотом.
– С малых лет по монастырям шатаешься. Думаешь, сладко? Спишь где попало, месяцами не моешься... Дадут поесть - поешь, не дадут - голодный. А ты такой молодой, Григорий, так жить тебе охота... И сон проклятый один и тот же снится, снится; проснешься - сердце от него колотится: что за сон? К чему он? Он не знает, какая дикая и страшная судьба его ждет, но ты-то знаешь: значит, должна играть, вроде он предчувствует и бросается в эту судьбу, как с башни потом бросился...