Все тот же сон !
Шрифт:
– А тебе его жалко?
– Не знаю, - подумав, сказал Сенька.
– Лично мне - не очень. Он, конечно, был аферист и Самозванец. Но с другой стороны - он ведь не знал, что Годунов не убивал. И Марину так любил... И кричал в бою: "Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!"
...Где-то в глубокой промозглой тьме высоко над нашими разгоряченными лбами испуганно шуршала сухими листьями чинара. Дождик принимался накрапывать и снова запинался, обмирая... Мы дрожали от ночного рваного ветра и пытались разобраться сразу во всем - в правде и лжи, в добре
Сенька бормотал сбивчиво, все пытался объяснить мне, что мучает его:
– Как, как, Григорий, как мне его играть? Вот он сидит и пишет, но я-то знаю, что он вранье пишет. Может, от его вранья люди столько веков Борису Годунову это мокрое дело шили.
– Дурак, Сенька!
– горячилась я.
– Его же не существовало! Его же Пушкин придумал, этого Пимена!
– Выходит, Пушкин врал?
– Да нет, Пушкин верил тем историческим сведениям!
– Но мы-то не верим! Значит, что же - я знаю, что человек не убивал, и я же в этой дурацкой привязанной бороде сижу и долдоню: "Владыкою себе цареубийцу мы нарекли!"
– Сенька! Это нельзя всерьез принимать, это же искусство! Ли-те-ра-ту-ра!
– Плевал я на твою литературу!
– крикнул он измученно.
– Вот откажусь играть, и все!
– Сумасшедший, ты ж и так на вылете!
– Плевал я на все!
– он повернулся и пошел прочь по темному двору, но вдруг вернулся, подбежал ко мне.
– Вот как хочешь, а Пимена можно только тронутым играть. Вроде он слегка тронулся от долгого сидения в монастыре и эта фигня с убиенным Димитрием ему в воспаленных мозгах привиделась. Только так!
– И добавил отчаянно: - Или пусть меня из школы выгоняют!
Осенний дождь долго приготовлял свои ударные инструменты: вначале, робко запинаясь, шуршали метелки, пробормотал что-то маленький барабан, потом заторопился, зачастил и ухнул, наконец, ливень, гулко ударившись о крыши, о листья чинар... Грохнули где-то литавры осени, запели водосточные трубы, ветер разом стих, и темные дворы, одетые певучим дождем, вздохнули мокрою землей... Под фарой машины на углу вспыхнула лужа. Мимо нас протрусила болонка, растрепанная, как хризантема...
Сенька метался под деревом, мокрыми ладонями стирая капли с лица, и говорил без умолку. Я слушала.
Не знаю, понимала ли я тогда, что присутствую при пробуждении таланта, но я была подавлена тем, как близко к сердцу Сенька принял вымысел, химеру. Пусть даже и пушкинский вымысел.
Это не Сенька - шпана и неуч, книгу в руки не бравший, - протестовал против исторической несправедливости, это талант его пробудился и требовал правды. Собственно, в этом и была разница между талантом и бесталанностью Сенька в вымысле жить желал подлинной жизнью, а реальность собственного существования - двойки, замечания, угроза вылететь из школы - волновала его куда меньше. Я же хорошо артикулировала. Вот и все...
...Я поднялась по лестнице и позвонила в нашу
– Папа... мы... насчет Пушкина... насчет Годунова...
– бормотала я, пытаясь поймать ногами пол. Трудно оправдываться, когда тебя волокут за шиворот и по пути методично поддают коленом.
Наконец отец устал и на полдороге к маме бросил меня в крутящееся кресло, куда мне обычно не разрешалось садиться и крутиться, считалось, что этим я его ломаю. Тут я шлепнулась в него и завертелась, как космонавт в центрифуге. Отец остановил вращение.
– Где ты была?
– спросил он тяжело дыша.
– Только не лги! Я обегал весь квартал.
– Папа...
– пробормотала я.
Над отцовским плечом, как бледная луна, всплыло мамино лицо - залитое слезами, словно не отец, а она искала меня под дождем.
– Не смотри на нас чистыми глазами!!
– истерически выкрикнула мама и зарыдала.
– Мы имеем право знать правду!
– Я правду... Мы о Пушкине... Полчасика...
– О господи!
– простонала мама.
– Без четверти три!
Что, что я могла им рассказать, когда во мне роилось столько смутных разрозненных слов и я была бессильна перед их полчищем? Я и сейчас порой прихожу в отчаяние, когда туча слов, словно рой пчел, налетает на меня, и я должна выбрать несколько, сложить их в порядок, вывести на бумаге приблизительный подстрочник страстно мычащей души...
Я лежала в постели, смотрела в пепельный сумрак окна и слышала обрывки нервного разговора родителей за стеною:
– Чем она отбрехивалась?
– Не знаю, что-то про Пушкина... Как всегда, неудачно...
Да, горько думала я, да, сейчас там из паники, из домыслов, из перепуганного воображения рождается химера моей порочности. Не так ли возникла легенда об убийстве царевича Димитрия - другие масштабы, конечно, но механизм тот же...
...Пролетела за окном птичка майна - афганский скворец, уселась на ветку ближнего дерева и проговорила что-то бойко и убедительно. Она, как и я, хорошо артикулировала...
С этого дня я как-то сникла, охладела к репетициям и роль постылого Самозванца волочила халатно - так грузчик мебельного магазина тащит чужое пианино, нимало не заботясь о том, что угол инструмента поцарапается о дверной косяк.
А между тем, по запросу директора школы, нам со склада городского оперного театра выдали под расписку две монашеские рясы - ветхие, пыльные и необъятные. Одну мы ушили для меня, другую для Сеньки. Кроме того, выдали для Пимена седой лохматый парик коверного и трухлявую бороду, которая тихо облетала в особо патетических местах Сенькиных монологов.
Сенька расцветал день ото дня. Он приволок из того же сарая во дворе старую керосиновую лампу с прокопченным стеклом, две какие-то толстенные, изъеденные мышами и пылью, книжищи без начала и конца с "ятями" и во время репетиций раздражал Бабу Лизу различными манипуляциями с этими предметами.