Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Шрифт:
— А может, он проснулся? — спросил мальчик. Приказчик молча встал и пошел в сарай.
Анвар Хабибулин и не спал вовсе. Весь торг он слышал и понимал, что мальчик упрям и приказчику не уступит. Два рубля — это, конечно, не цена. Только мальчику и можно так сказать. На самом деле цены все растут, и десятку за мех вполне можно выкинуть. Октябрём полсотни в Самаре дадут.
Хабибулин подмигнул приказчику, дружески хлопнул его по плечу и вышел под навес.
Купец Анвар Хабибулин не походил на своего младшего брата муллу Асима. Купец был плотен, круглолиц и крепок. Одевался он по последней казанской моде,
— Здравствуй, батыр! — Хабибулин вышел к мальчику, благодушно улыбаясь. — Небось первая добыча в жизни, потому и упорствуешь глупо. Показывай, что у тебя хорошего…
Глаз у Хабибулина острый, сердце жесткое. С купцом из столицы, с оптовым продавцом мануфактуры или со скупщиком кишок из Самары Хабибулин торговался точно так же, как с полуголодным и полураздетым кочевником. И с мальчиком по имени Амангельды, продававшим ему шкурки хорьков и горностаев, Анвар торговался так же, а может, еще упорнее.
Порешили на четырех рублях. Амангельды получил вдвое больше того, что предлагал приказчик, и на рубль меньше, чем хотел сам. Другой бы остался доволен такой сделкой — Амангельды ушел сердитым. И дядя Балкы не смог утешить его.
— Меня злит, почему торгаш сильней джигита оказывается, — говорил мальчик. — Жирный торгаш с жирной мордой и брюхом, набитым навозом, никого не боится. Бога не боится, людей не боится.
Тургайские интеллигенты в доме уездного начальника обсуждали не местные новости, которые, как правило, были однообразны и скучны, а события вселенские, далекие, могущие дать простор фантазии. Впрочем, 1885 год ничем истинно великим в историю не вошел.
Ирина Яковлевна не без удивления отмечала, что сегодня ее гости не столь оживлены, как обычно. Отсутствие на чаепитии ротмистра Новожилкина могло бы, надеется, способствовать большей свободе высказываний а дискуссий. По указанию Яковлева ротмистр расследовал новую и очень крупную кражу скота, в которой были замешаны два известных в уезде бая. Говорили, что не обошлось без кровопролития, а один из табунщиков, погнавшийся вслед за ворами, бесследно исчез.
На этом событии разговор не удержался, а сполз на обсуждение конфликта с Афганистаном и Англией возле Кушки. Семен Семенович Семикрасов начал было рассуждать о неразрешимости хищнических противоречий, но тут-то и появился Новожилкин.
Ротмистр, видимо, недавно приехал из степи, но успел умыться и переодеться.
Семикрасов оборвал себя на полуслове и весьма некстати принялся рассказывать анекдот из жизни выкрестов:
— Жили-были два друга, бедные еврейские портняжки. Так вот, однажды один говорит другому: знаешь, я решил креститься. Пошли в город. Один вошел в церковь, другой остался на улице. Вдруг…
Ирина Яковлевна знала, что Семикрасов не антисемит, но анекдот не нравился ей.
— Семен Семенович, побойтесь бога! Вы можете сколько угодно смеяться над религией, но не над ее жертвами, тем более сейчас, когда собираются крестить Бейшару. — Ирина Яковлевна говорила с улыбкой, но строго, как подобает хозяйке дома. — Я убеждена, что мотивы, по которым человек меняет веру или убеждения, всегда глубоки и трагичны.
Яков Петрович сердито стукнул пустой чашкой о блюдце.
— А
— Отец Борис нашел очень милых людей, — сказала хозяйка. — Это наша акушерка Марья Степановна и новый учитель из Казани.
О крещении Бейшары Амангельды узнал в тот день, когда, продав Хабибулину свою охотничью добычу, назло купцу-татарину подарки для родни отправился покупать у русского купца Шишкова. У Шишкова ему это и сказали. Со злорадством, с насмешкой. Вот, мол, ваши киргизы веру свою продают за бесценок, как ты свои шкурки продал татарину. Обидней всего, что и про это они знали.
Амангельды давно слышал, что Кудайберген поддается русскому попу, что тот его подкармливает, возит с собой, собирается крестить. Мать и дядя Балкы говорили об этом мало, детям совсем почти ничего не объясняли. Калампыр вздыхала и во всем винила двух баев — Калдыбая, отобравшего у Бейшары жену, и Кенжебая, привадившего рыжего русского муллу.
Крещение киргиза было весьма заметным событием в жизни тургайских обывателей, но среди сородичей Бейшары это было сенсацией. Может быть, напрасно Кусякин держал в тайне самый день обращения, может быть, напрасно опасался покушения со стороны фанатиков, но тут подходила пословица: береженого бог бережет.
Возле церкви на площади стояло не более десяти иноверцев. Отец Борис окинул их осторожным взглядом и успокоился. Даже киргизы, живущие в самом Тургае и, бесспорно, узнавшие о сегодняшнем крещении, не решились стать свидетелями события. Среди любопытствующих было несколько татар-приказчиков, один старый бухарский еврей и только двое степняков: высокий мужчина с мальчиком, которого Кусякин сразу узнал. Это был тот, что собирался идти в батыры или в шаманы, чтобы научиться страдать за других, тот, что когда-то брал леденцы для младшего братишки.
— Заходи, батыр, — сказал Кусякин. — Не бойся.
— Я не боюсь, — ответил мальчик и отступил назад.
Боится, подумал миссионер. Как не бояться?
В ауле много говорили о том, что грозит отступнику от веры предков, больше всего на эту тему рассуждали дети. Кенжебай сказал как-то, что крестят русские сеяной кровью и часто крещеный тут же превращается в кабана и начинает хрюкать. Иногда превращение затягивается на несколько лет, итог же всегда один. Говорили еще, что отступник умрет сразу после того, как его окрестят, говорили, что он сойдет с ума, что его поглотит земля, что над ним рухнет кровля. Амангельды стоял так, чтобы не зацепило обломками высокого купола.
Отец Борис обратился к присутствующим с призывом возвести очи к господу, мысленно прося его, чтобы он удостоил приходящего ныне к нему святого крещения а вступления в новое благодатное царство.
Долговязый киргиз в русском кафтане с чужого плеча стоял возле купели со свечой в руке. Свеча дрожала, неправильной формы голова на длинной шее была совершенно неподвижной и казалась мертвой.
Дьякон Прокофьев молитвы читал зычно, а киргиз дрожал мелкой, всем заметной дрожью. Он явно не понимал того, что происходит с ним и вокруг него, а если и понимал, то хотел надеяться, что это сон. Семен Семенович готов был поклясться, что губы «крещающегося» беззвучно произносят имя Аллаха.