Всегда вместе
Шрифт:
Кеша присел на корточки рядом с Захаром и пересказал новости: и о гидравлике, и о железнодорожном клубе, и о приезде учителя.
— Учителя отец до праздника еще привезет…
Захар перочинным ножиком обстругивал круглую крышку.
— Вещи его уже на базе, — добавил Кеша.
— Думаешь, издалека?
— Наверное. Интересно, по какому предмету?
Перочинный ножик чиркал по дереву, крышка становилась ровнее, глаже. Оставалось только просверлить дырочки под березовое ушко, вставить его и закрепить кругленькими палочками.
— Зося, — осторожно спросил Кеша, — когда
— Я не пойду.
— Вчера ты мог о Полтавской битве целый час рассказывать. Мы же вместе учили… А получил двойку…
Ножик в руке Захара остановился.
— Учителя думают: раз ты молчишь — значит, не готовился…
Ножик в руках Захара бесцельно сделал круг по деревянной крышке.
Кеше стало жаль товарища.
Он вытащил из кармана телогрейки письмо и с любопытством начал рассматривать мятый треугольник, на котором директорской скорописью было выведено: «Рудник Новые Ключи. Семену Степановичу Бурдинскому». Владимир Афанасьевич, должно быть, торопился; начальные буквы, выведенные мокрым химическим карандашом, были темнолиловые, а последние — чуть заметные, бледные.
— Сходим в больницу? — спросил Кеша.
Захар поставил на полку готовый туес, прибрал бересту. Друзья молча спустились с крутогорья к реке Джалинде.
Чтобы попасть в Заречье, надо было пройти весь поселок, миновать вросшую в землю баню, пробраться через густые заросли порыжелого ольшаника и перейти Джалинду по молодому, только-только ставшему ледку.
Над дальними сопками, над кромкой тайги брусничным соком разливалась заря. Со всех концов доносились задиристые петушиные переголоски, перестук дровоколов. Возле прорубей позвякивали ведрами женщины.
Поселок проснулся. Оглянешься назад на рудничные домики — и первым делом примечаешь дымки, тянущиеся из труб: они завиваются спиралями, разливаются волнами, распадаются на волокна — живут какой-то своей минутной жизнью.
Больница видна отовсюду. Большое одноэтажное здание с крыльями по бокам выступает между низкорослыми кедрами. Ближние сопки похожи на выбритые макушки. Только кое-где на них высятся одиночные сосны и березки.
— Домой зайдем? — спросил Захар.
— Ну что ты! Семен Степанович, наверное, уже в больнице.
Больничное крыльцо пристроено с тыльной стороны здания, обращенной к густо заросшему багулом целиннику. Через него тайгой идет дорога в районный центр — на Загочу. Два-три новеньких, еще не покрытых сруба желтеют вблизи дороги в сумеречном утреннем свете.
И странно, неожиданно было после этой голизны и неприютности попасть в иной мир: высокие двери, белые скамьи со спинками, круглая городская вешалка-стойка, маленький, покрытый скатертью столик с газетами и журналами, и запах, доносившийся из-за дверей, — острый и неистребимый запах больницы.
Ребята слышали, как шуршала мягкими туфлями по коридору сестра: она пошла доложить врачу об их приходе. Затем быстрой, ковыляющей походкой по тому же коридору прошел Семен Степанович, распахнулись двери, и хирург уже стоял перед рослыми парнями, вытирая полотенцем крупные жилистые руки. Из-под белого квадратного колпачка выбивалась льняная прядь. Задрав острый подбородок,
— Здорово, ребята! Никак, резаться пришли? — Он наклонил голову и строго сказал: — Голяшки подтяни! Школьник ты или ухарь с большой дороги?
Захар смутился и с виноватым видом подтянул вывороченные чуть не наполовину верхи катанок: эта мода была заведена интернатцами. А те переняли ее от рудничных парней.
Семен Степанович взял из Кешиных рук письмо и, зажав подмышкой полотенце, вскрыл треугольник.
Улыбка, изменившая лицо Бурдинского, была понятна и Кеше и Захару.
…В конце прошлой зимы директор рудника впряг в кошеву могучего рыжегривого Атлета и помчался ледовыми кривунами Джалинды, чтобы, сократив путь, выехать на урюмский проселок. Возле дамбы кошева опрокинулась, и жеребец протащил директора двести метров на вожжах. Владимирский нашел в себе силы пригнать лошадь к больнице и свалился у больничного крыльца. И только с месяц-полтора, как Бурдинский выпустил Владимирского на волю.
— Опять наш директор бесчинствует, — не то одобрительно, не то укоризненно сказал хирург. — И меня, слава богу, не забыл: набор хирургических инструментов где-то достал. На пользу пошло лечение и ему и мне!.. Ну, как отец? Что рассказывает? — обернулся он к Кеше.
Тот вновь пересказал новости.
— Это хорошо! — сказал Семен Степанович, узнав о предстоящем приезде учителя. — И руднику хорошо и вам: свежие люди в наших местах ой как нужны!.. Всё? Ну, ну, шагайте… Назару Ильичу и Клавдии Николаевне кланяйся. Отцу передай, чтобы зашел перед отъездом…
Из-за дверей еще раз выглянул белый колпачок, и, прикрывая парадную дверь, Кеша услышал:
— В праздники приходи — в шахматы сразимся. Коня вперед даю!
Ребята спустились к реке. Рассвело. Леденящий ветер с хребта свистел, обжигал уши. Пригибался, будто под тяжелой рукой, облетелый, как веник, кустарник. Одинокие, просвистанные ветром, стыли нежилые срубы…
Тишина в Заречье.
Ранняя зима будет в этом году.
Но ни октябрьский морозец, ни ветряные порывы не смущали интернатцев. Без шапок, в одних рубашках, они разминались до завтрака: перекидывались мячом на волейбольной площадке.
Кеша и Захар с ходу ринулись в схватку.
Маленький — самый маленький в восьмом классе! — Тиня Ойкин вертелся, приседал, падал, прыгал, сторожа мяч и подхватывая его растопыренной пятерней.
Тиня Ойкин ни в чем и ни от кого не хотел отставать. Его нисколько не смущал маленький рост. Стоило кому-нибудь позвать: «Тиня, в волейбол!» — и Малыш уже мчался, ловко подбрасывая мяч на лету. «Максим» в городках был его любимой фигурой — он вышибал ее с одной палки. Буквы в Тининых тетрадях ровнялись одна к одной, как солдаты в строю; почерк не хуже, чем у учительницы литературы Варвары Ивановны. От всей его низкорослой подвижной фигуры веяло бодростью, даже удальством.