Всегда вместе

Хавкин Оскар Адольфович

— А что должно быть главным в походе? — спрашивал какой-нибудь шестиклассник.

— Главным? — переспрашивал Зубарев. — Главное, чтобы ноги были длинные и голова не была пустой.

— Ладно тебе! — сердился на Трофима Тиня Ойкин и отвечал за него: — Главное, чтобы дружба была и каждый верил товарищу, как себе… Разве ты не испытал во время похода силу дружбы? — спрашивал товарища Тиня Ойкин.

— Испытал, Малыш, верно. Но ведь и самому не надо быть лопухом!

— Надейся на себя и помогай товарищу —

вот мое правило, — отвечал Малыш. — Оно проверено походом.

— А мое правило, выходит, какое — «помогай себе и надейся на товарища»? Да? Ты это хотел сказать?

— Троша, — вмешалась Зоя, — ты стал таким злюкой, что к тебе подходить опасно.

— Почему, гражданка Вихрева? Разве я сказал что-нибудь обидное? Разве я неправ?

— Нет, Троша, ты просто раньше был спокойней, а сейчас раздражаешься.

— Да? Не замечал.

Троша отошел к шведской лестнице, справа от которой висела его географическая карта.

— Что тебе, Зоя, надо от него! — сердито сказал Антон. — Не затрагивай!

— Вчера вечером, — зашептала Зоя Малышу и Сене Мишарину, — Троша ходил к директору, отпрашивался домой. Платон Сергеевич не разрешил. Вот он и злится.

— Что-нибудь случилось! Может, с Дарьей Федоровной плохо?

— Неужели бы он нам не оказал, скрыл? — воскликнула Зоя и повторила: — Ишь, какой стал! И чего он загордился?

— Я уж с ним и в шахматы перестал играть, — заметил Сеня. — К каждому ходу цепляется.

— Надо бы поговорить с ним, — сказал Тиня. — Что-то с ним происходит.

— А я знаю, знаю! Догадалась! — почти крикнула Зоя и сразу же зажала себе рот ладонью. Она с таинственным видом нагнулась к Малышу: — Он, наверное, влюбился! Но в кого? У нас в классе нет ни одной интересной девочки.

— А ты? — опросил, улыбаясь, Малыш.

— Я курносая! Нет, надо за ним проследить… Только Поле не говорите, а то она расстроится. Ома ужасно расстраивается, когда кому-нибудь из нас плохо…

Зубарев так всю перемену и не отходил от своей географической карты.

Была середина марта, а морозы стояли шальные, трескучие, казалось — бесконечные.

Дед Боровиков постучал однажды в заросшее снежным мхом окно Евсюковых.

Хромов и Кеша вышли во двор за водой. Что это была за вода! Она громыхала в ведрах. Из дедова ковша валились в них блестящие остроребрые куски льда: ковш не успевал опорожниться, а поверхность воды в бочке уже затягивалась ледяной корой. Во дворе, как жесть, похлопывало развешанное на веревке, затвердевшее с мороза белье.

Дед укоризненно приговаривал:

— Вот тебе на! Март январь догоняет! Теперь уж до «сорока мучеников» вымерзать будет. До самых именин моих.

— Сколько, же вам, Петр Данилович, исполнится? — позевывая от холода, рассеянно спросил Хромов.

— Семь десятков, Андрей Аркадьевич. На восьмой пойдет…

Да вы ведерко-то лучше придерживайте. Оболью ненароком — враз коркой зарастете… Нынче, — продолжал дед, — год у меня круглый получается: от роду семьдесят стукнет, в браке состою пятьдесят годов и в школе рудничной уж двадцать лет работаю… Вот оно как.

Дед от удовольствия покрутил головой: очень его забавляло то, что он говорил.

— Кругом год круглый, кругом, — повторял Боровиков. — Вы почто без рукавиц?

Хромов внимательно посмотрел на старика:

— Привык, Петр Данилович, приучился… Неужели двадцать лет в одной школе! Как же без юбилея?

Боровиков не расслышал или не понял:

— Вот что верно, то верно, Андрей Аркадьевич: здоров, здоров, не болею, ни одного дня в школе не пропустил… Пожалуйте ко мне через воскресенье на именинный пирог. Старуха бражки наварит — ног не почуете… Десять талончиков за вами за воду, не забудьте.

Дед погнал пегую заиндевевшую лошадку на набережную — к квартире Геннадия Васильевича. Хромов долго смотрел ему вслед, занятый новой мыслью.

Кеша удивлялся задумчивости учителя географии, когда они вдвоем шли в школу. А Хромов шел и думал о деде Боровикове, о старом партизанском деде: «Семьдесят, пятьдесят, двадцать: долгая жизнь, верная любовь, честный труд…»

Деда любили, деда уважали, деда звали в гости, с дедом советовались. И он всегда был одинаков — со своей свежей шуткой, острым словом, веселостью характера, неутомимой бодростью духа. Дед сросся со школой, в которой был и водовозом, и столяром, и завхозом, и своеобразным неофициальным «дядькой» для школьников.

— Посмотрите, — отвлек учителя Кеша. — Верблюды… на Голубую падь груз везут.

На Новые Ключи через таежную чащобу, через кедровую глухомань прибыл верблюжий караван. Желто-бурые косматые животные, впряженные в сани, высокомерно несли приплюснутые головы. Из разверстых, наискось двигающихся челюстей выпирали крупные и желтые, как у курильщика, махорочного цвета зубы.

Верблюды ложились на мерзлую землю, подобрав ноги в «калошах» из толстой кожи. Они старательно пожевывали топыристыми губами, выпыхивали из пасти клубы пара и терпеливо ожидали погонщиков на Урюм.

Хромов с удивлением рассматривал горбатых степняков, безмолвно и важно несших свою службу в суровой забайкальской тайге. Но рудничным жителям верблюжий караван был не в новинку. Только вечно любопытная детвора собиралась вокруг равно длинных животных, тыча в них пальцами и выкрикивая «тымэн, тымэн» — монгольское слово, перекочевавшее, как верблюды, из степей в тайгу, в русский обиходный разговор.

Солнце взорвало морозную «копоть». Золотые нити пронизали воздух и соединили небо, сопки, Джалинду, домики поселка в единый сверкающий слиток.