Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
Старшая сестра Балашова, худущая, с неподвижным лицом, и мать, напротив, очень полная, с твердыми губами и платком на широких плечах, сидели за столом. Тут же присутствовал какой-то подобострастный сморчок женского пола, что-то вроде приживалки.
Балашов отвел Виктора в сторону и сказал:
— Знаешь, ремонт — это не годится. Она не в духе. Еще подумает, что у вас клопы.
— Как же быть?
— Подумаем. Посиди пока так.
Хозяйка позвала к столу.
— Знакомства надо разбирать, — говорила
Сестра Балашова, вся напряженная, смотрела в одну точку.
— У вас, Евдокия Никитишна, дети по худой дорожке не пойдут, — елейно зашамкала гостья.
— Нынче нельзя всем верить… Война. А вы, молодой человек, с родителями?
— У него мать художница, — поспешно сказал Балашов. — Она здесь.
— А нынче как? — осведомилась хозяйка у Виктора. — Работать стала?
— Зачем же «стала»? Это ее всегдашняя работа.
Хозяйка переглянулась с приживалкой и насмешливо вздохнула:
— Добрая она, Советская власть. Кто только одно удовольствие получает, и за то деньги плотют!
— А вы, должно быть, и не работали никогда, — сказал Виктор, вставая и с шумом отодвигая стул.
В передней Балашов пытался его успокоить:
— Мать не совсем тактична, но и ты не прав.
— Да-да. Счастливо оставаться.
— Куда же ты теперь?
— Устроюсь. Трагедии еще нет.
Потом он сидел в кино на последнем сеансе, но на экран не смотрел. «Вот попали бы мы с Женей во власть этакой Кабанихи! Хотел бы я видеть, как она приняла бы чужого старика. Небось на порог не пустила бы. Боялась бы, что запачкает ее коврик!»
На другой день все стало как обычно. Женя не заводила разговора о вчерашнем. Перед уходом в школу Виктор сказал:
— Слушай. Пускай сосед ходит по-прежнему.
— А я ничего и не собиралась менять, — сказала Женя.
Но у нее задрожали пальцы.
— Пусть приходит, когда ему нужно, я даже сам могу попросить.
Витя задержался в дверях. Он хотел сказать: «Вчера один тип бросил мне в лицо, что у меня нет ничего за душой, кроме длинного чуба. Он не прав: у меня за душой — ты».
Но привычка прятать чувства была сильна. Он помялся на пороге и вышел.
Василий Львович не пришел вечером. Не появлялся и в остальные дни. Когда Женя, встретив его, попросила приходить по-прежнему, он ответил:
— Голубушка, не подумайте чего-нибудь дурного. Я вам бесконечно благодарен. Но когда человеку плохо в своем доме, то не станет лучше и в чужом. Будем ждать, пока наши общие горести придут к концу.
Глава шестая
ЖЕСТОКИЕ СОМНЕНИЯ
Было самое тяжелое время — второе наступление гитлеровцев. Они рвались на Кавказ,
Все угрюмее становились люди. Странные слухи носились кругом: японцы будто бы зашевелились на Востоке. Но почему-то те самые люди, которые передавали вести о японцах, советовали ехать еще дальше на Восток. И сами собирались туда.
В конце лета Маша со всей школой поехала на уборочную. Но чистый воздух не пошел ей впрок, как надеялась Катя. От долгой изнурительной зимы и беспокойного лета Маша сильно ослабела и в конце сентября слегла.
Это был уже второй грипп с тех пор, как они приехали, и довольно долгий.
В аптеках лекарства не было. Варя, по своей отчаянности, проникла в госпиталь и каким-то чудом достала нужные порошки.
— Стою, понимаешь, в приемной и жду, — рассказывала она потом. — И думаю: война! Кто же спасет, если жизнь человеческая так дешева стала? Начальник вышел ко мне, а я уже по-другому думаю: бойцы лежат, а я у них отнимаю. И хочу уйти, и все извиняюсь: «Девочка, говорю, очень слабая!» А он: «Возьмите, говорит, нужно будет, опять придете»…
— Что бы сделать для него такое, прямо не знаю, — сказала Катя.
Пришло письмо из Барнаула от матери Дуси. Два месяца назад мать — кто бы подумал! — вышла замуж. Сколько женщин уже потеряли мужей, а она нашла. Правда, инвалид, без ноги, но такой тихий, семейственный. Они после войны останутся в Барнауле. Ну ее, Москву! Только Дуся рвется обратно. Хочет учиться на доктора.
Пал Новочеркасск. Дни и ночи сменялись быстро. Соседки заходили и говорили шепотом, не из-за Машиной болезни, а оттого, что дурные вести передаются тихо. А вести были все хуже, без единого просвета.
Немцы шли к Сталинграду.
Электричество зажигалось после одиннадцати, и только тогда Катя принималась за уборку. А до того отдыхала. А Варя не могла привыкнуть к темноте и по вечерам уходила или разговаривала с сестрой, если та не спала.
— Совсем я не в себе, — услыхала Маша однажды вечером приглушенный теткин голос. — За девчонку перепугалась и на черта сделалась похожа…
Снова стало тихо.
— И здесь и там — все тролебусы и тролебусы. (Варя так выговаривала.) Вот и вся жизнь. У других остановки, станции, а у меня — одно депо.
— Что же ты, Варя, не находишь себе работы по душе. Тебе только двадцать шесть?.. — Катя вздохнула.
— Не все работа на свете, — сказала Варвара с ожесточением. — А наша какая работа? Дерьмо.
— Не знаю, Варя. А я помню одного мальчишку, тоже билеты продавал.
И Катя стала рассказывать про молодого кондуктора, который завел себе особую книжечку и на остановках объявлял достопримечательности и где что идет: в Большом — такая-то опера, в Консерватории — такой-то концерт. И что в клубе МГУ, и что в театре Маяковского.