Всего несколько дней
Шрифт:
— Ты какая-то необычная генеральская внучка. Яичницу жаришь, супы варить умеешь. Может, прошла практику в тимуровской команде?
— Не ершись, Антон. Расскажи об отце… Если можешь.
— Всего не расскажешь, — угрюмо промолвил Антон. — Вон на стене картины. Погляди, вон птица летит. Улететь бы куда-нибудь.
— А что? Стоит захотеть. Можешь стать летчиком. Только неучей в летчики не берут.
— Все воспитываешь. Я не о том. Неужели не понимаешь? Совсем о другом… Вчера нам прислали письмо из какого-то Отрадного, папа там был в командировке. А мама разорвала письмо. Нервная. Теперь не знаем, где
Ася слушала, не отрывая от него строго-внимательных глаз.
У нее изменчивое лицо. Светится улыбкой, смеются ямочки у губ, сияют глаза. А то вдруг разом, как сейчас, все погаснет.
Оттого, что она так страстно сочувствовала, Антону хотелось изливать перед ней душу. Он ни с кем не делился, одиночество и молчание угнетали его.
— Наш дом, если можно так сравнить, был словно полный оркестр. Отец тихий, но он был контрабас. Теперь контрабаса нет, и только скрипки жалобно поют.
— Ты любишь музыку? — быстро спросила Ася.
— Да… Не знаю… Кажется, да.
— Пишешь стихи?
— Вот уж нет! Двух строк не умею срифмовать.
— В стихах главное не рифмы. Главное — чувство. Мальчишки прячут свои чувства, а ты не умеешь скрываться.
«Умею, — подумал Антон, — ты не догадываешься, что ты моя Тайна. Никто об этом не знает, ни ты, никто, разве немножко Колька».
Подумав так, он смутился и снова не знал, о чем говорить.
Но раздался звонок. Пришел Красовицкий.
8
Неторопливо снял пальто, аккуратно повесил на плечики, шляпу положил на столик перед зеркалом, пригладил гребенкой волосы. Антон зорко наблюдал, как он обстоятельно все это делает. Зачем он пришел?
— Не скучаешь? — глянув на Асю, сказал ему Красовицкий. — То есть, я хочу сказать, товарищи навещают, молодцы! Мне в подъезде сообщили про маму, — вздохнул он. — Характер у твоей мамы порывистый. Про отца-то нипочем не угадал бы, что свалится, — тихий, мирный был человек, а мама — кипяток. Надеюсь, случай не очень тяжелый.
— Не знаю.
— А ты бука, Антон. Ну здравствуй, здравствуй, бука. Главное, не хандрить. Здравствуйте, девушка. Спасибо, что заботитесь о товарище.
— Если больше никто не заботится…
— Почему никто? Товарищи сочувствуют, потрясены. Уж очень нежданно, молодой, весь в надеждах. Мне поручили… Нужны некоторые сведения.
— Пришли за сведениями или заботиться? — дерзко кинула Ася.
— Ах, колючка! Откуда вы такие колючки? Вот и мой таким же растет бирюком.
Он подошел к картине, где в глубокой синеве неба плыло печальное облако-птица, и принялся сосредоточенно рассматривать.
— Вы картину зарезали, — сказал Антон.
— Никто ее не зарезал. Мне не близка художественная манера твоего отца, Антон, но я говорил и говорю, что картина профессионально вполне грамотна.
— Грамотна! — удивленно воскликнула Ася. — Она прекрасна! Вы глядите на нее и вам хочется лететь, быть хорошим, делать добро, что-то необыкновенное
— Вот это плата за труд художника. Великолепная плата! Ах, Виталий, рано ты ушел, — горестно качнул головой Красовицкий.
Сел на стул, поставил у ног на пол портфель, положил на колени ладони. Руки у него большие и волосатые. А лоб высокий, профессорский.
— Дружок мой Антон, судьба твоя сложилась несладко.
— Не жалейте, — хмуро буркнул Антон. Он боялся жалости, боялся заплакать.
Красовицкий не понял.
— Избегаете чувств, обойдемся без чувств, — холодно произнес он. И после паузы, смягчившись, совсем иным тоном, ласково: — Я решил еще раз тщательно проанализировать последнее произведение Виталия Андреевича. Впрочем, мне оно уже ясно. У меня к тебе просьба, Антон. Я собираю картины и этюды товарищей, удачные или неудачные, но чем-то отличные ото всех. Иногда встретишь бред… Но беру. Коллекционирую странности. Хе-хе. Стопроцентный реалист, стопроцентно «правильный», как некоторые критиканы язвительно меня именуют, и вдруг гоняюсь за странностями… для домашней коллекции, разумеется. Удивлен?
— Значит, для выставок, где картины показывают людям — одно, а для себя — другое?
— Я объяснил же, Антон: коллекционирую необычное. За подарок отблагодарю, разумеется.
Антон молчал.
— Да, вот что еще, — продолжал Красовицкий. — У отца был заказ на оформление книги и даже аванс. Небольшой, но все же деньги. Ты не видел эскизы?
— Нет.
— Я предполагаю, чтобы долг над вами не висел и, прежде всего, в память Виталия, может быть, исполнить его заказ. В память друга. Надо посмотреть эскизы, что-то, наверное, Виталий Андреевич оставил. Заказ давний, нужно взглянуть, что там у него, может, удастся использовать. И еще, Антон, такая, брат, незадача. Виталий Андреевич просил командировку…
— Ну? — похолодел Антон.
— Видишь ли, в одной Москве до четырех тысяч художников — пейзажисты, плакатисты, оформители, графики. Невозможно сразу всех удовлетворить. Приходится соблюдать очередности. Так вот, ему отказали. Никто не знает, куда он и ездил. Сам уехал, от себя.
«Ему отказали, — в ужасе думал Антон. — Сам уехал? И нам с мамой ничего не сказал, не признался. Что же ты, папа, милый наш, необыкновенный мой папа, несчастливый мой папа!»
Но Антон, конечно, молчал, только жилка больно вздрагивала возле губ и сердце колотилось не в груди, а в висках.
— Так не скажешь ли ты, голубчик Антон, куда он ездил, что там писал? Некоторые товарищи считают, он заслуживал большего внимания. Надо было ему при жизни больше помочь. Что поделаешь… в жизни, даже в нашем обществе, случаются и равнодушие, и ошибки. Я выполняю общественное поручение, Антон, как и тогда на похоронах. И, конечно, долг товарищества. Никто не знает, куда ездил отец, покажи, что он привез оттуда, кроме «Птицы над лугом».
Антон молчал. Он не знал, куда ездил отец. Мама разорвала письмо. В памяти осталось название «Отрадное». Где оно? А зачем Красовицкому знать? Зачем ему поручили узнавать? Или их мучает совесть? Скажите художнику: «Серо, неидейно, посредственно», — и у него упадет кисть из руки. И не будет цветущего луга и белой птицы. А тупорылое чудовище, которое режет разноцветные травы, — это те злые… И Красовицкий с ними.