Всего один голос
Шрифт:
— А мне казалось, что ты в курсе,—проговорила учительница и подошла к парте Акилы.
— Может, это ты, Акимов, стащил на стройке по старой памяти?
Акила побледнел, медленно поднялся из-за парты.
— Акилы вчера вообще не было,—тихо сказал Бусла.
— Так кто же?
— Доски нам дали в гараже.
— Просто так взяли и отдали...
— Они им не нужны, они хотели их сжигать,— выкрикнул Шнырик, позабыв, что он был совершенно не в курсе дела.
— А с кем вы там говорили? — спросила Елена
— С Федосеевым,— помедлив, объяснил Шнырик.—Ну, с председателем гаражного кооператива.— Он ужасно переживал, что незаметно для себя втянулся в опасный разговор.
— Вот как? — Елена Петровна задумалась.— Значит, доски вам дали. А кто разрешил вам строить площадку на школьном дворе? Директор, когда вернулась из роно, побоялась войти во двор. Говорит, там было человек сто...
— Не меньше,— подтвердила Клячкина. Ей нравилось, когда кого-нибудь ругали, разбирали, журили за проступок или двойки.
— Как вам удалось собрать столько людей?
— Если стоящее дело...— Бусла посмотрел на Елену Петровну с жалостью, как взрослый на ребенка.
— За площадку проголосовал совет отряда,— поднявшись с парты и глядя Елене Петровне в глаза, сказал Антон.
— Совет отряда?—удивилась Елена Петровна.— Это что же, новгородское вече? Собрались всем миром и решили?
— Никакого совета не было,— обиженно воскликнула Клячкина.
— Совет был,— уточнил Гришаев, вежливо поглядев на Клячкину через толстые очки.
Елена Петровна, недоумевая, подошла к Антону.
— Кто же на нем присутствовал?
— Я, Шныров, Гришаев.— Антон на секунду замолчал, думая, называть ли Вишнякова, подошедшего чуть позлее.
— Присутствовали все, кроме Клячки-ной!—крикнула Елисеева и язвительно ей улыбнулась.
— Ну что же, решение принято демократическим путем.— Елена Петровна широким шагом направилась к столу.— Завтра чтобы родители явились в школу. Быстренько на стол дневники, Лобов, Елисеева и прочие. А сейчас начнем урок. Вишняков, где наш журнал?
11
— Ж-журнал? — Вадик с трудом оторвался от парты, еще не понимая, отчего вдруг журнал спрашивают именно у него.
— Что же ты молчишь? Вчера, после литературы, я дала тебе журнал, чтобы ты отнес его в учительскую.
— Я? Я? — Вадик побледнел, мучительно пытаясь припомнить, куда девался журнал.— Я отнес...
— Так где же он? Я перерыла всю этажерку. Ну-ка, сбегай поищи сам.
Вадик как ошпаренный вылетел в коридор и только здесь все понял. Журнал он положил вчера в портфель, в тот самый портфель, что бесследно исчез вечером, когда строили коробочку. Проводив Ольгу домой, он долго и бесполезно шарил руками по снегу, вокруг коробочки и ближе к забору, где снег был еще свеж. Он угадал, что портфель кто-то спрятал, такое водилось. И рано или поздно портфель в таких случаях находился.
Сам не зная зачем, Вадик побежал в учительскую. Руки его дрожали. Он опять почувствовал себя маленьким и слабым. Все случившееся вчера показалось сном.
Вначале, когда они с Ольгой не спеша шли вдоль дома, он терялся, зная, что рядом в подъезде Шнырик. Но потом начал рассказывать ей о космических кораблях, которые видел и фотографировал, когда ездил с отцом в Звездный городок, о кольцах Сатурна, вращающихся с разной скоростью, о фильме «Встреча с будущим», что показывали на фестивале...
Ольга слушала, боясь пропустить слово, нечаянно прервать рассказ. А Вадик держался теперь с Ольгой легко, без опаски, вдруг обнаружив, что и ростом она ничуть не выше его.
А потом судьба послала ему гладкий, холодный столб, на который вдруг струсил залезть Шнырик. Взбираясь, Вадик не чувствовал ни окоченевших рук, ни того, что шапка его сбилась набекрень, а потом упала вниз. Ни усталости, ни подозрительного скрипа, слышного при каждом порыве ветра. Он знал: если прожектор зальет светом площадку, уже никто в классе не сможет назвать его трусом.
И вот теперь, едва избавившись от насмешек и унижения, он снова попал в такой скверный, безвыходный переплет.
Вадик добежал до учительской, отворил дверь, осмотрел этажерку для журналов. Журнала на месте, конечно, не было.
Акила, свернувшись клубком, лежал на полу. Если приложить ухо к холодным крашеным доскам, казалось, что под полом кто-то скребется и даже пищит, жалобно, протяжно. Может, мыши?
— Лёх,— окликнул его Шнырик,— ты куда лег? Я же сказал: ближе к двери. Если кто начнет стучать —разбудишь.
Акила не пошевелился, перебираться ему не хотелось — из-под двери тянул сквознячок.
— Акила, ты что, глухой? Что, скажешь, я должен у дверей караулить? — Шнырик вскочил, посмотрел сквозь разрисованное морозом стекло во двор. Там было темным-темно. Поселок словно вымер: ничто не нарушало ночной тишины.
— Думаешь, нас тут найдут? — чиркнув спичкой, спросил Карандаш.
— Не должны,— голос Шнырика дрогнул.— Я ключ у отца не брал. Свой еще летом сделал. А если найдут, мы все равно не откроем, через погреб в сад вылезем.
Шнырик скользнул влево, где чернела дверь на кухню, грохнул крышкой люка.
— Надо к дверям шкаф придвинуть. Акила, что ты разлегся, вставай.
Акила шевельнулся на коврике—делать нечего, придется вставать... Сел по-турецки, тупо посмотрел на оплывший огарок свечи.
Теперь он уже не понимал, отчего согласился бежать вместе с Карандашом и Шныриком на эту пустую, холодную дачу. Шнырик, понятно, обиделся на отца, который решил подстричь его под полубокс. Карандаш убегал из дома уже много раз: для него эти побеги—дело привычное. А он, Акила?