Всего один взгляд. Невиновный
Шрифт:
Грейс не терпелось заглянуть в конверт. Получая проявленную пленку, она всегда ощущала жгучий интерес, как при распаковывании подарка, радостный душевный подъем вроде «ой, ну что же там, в почтовом ящике», пусть даже это опять лишь ворох счетов. Такого цифровые фотоаппараты при всех своих достоинствах дать не в силах. Но времени не оставалось – первоклассников уже отпустили.
Проезжая по Хайтс-роуд в своем «саабе», Грейс сделала маленький крюк, чтобы посмотреть на город. Контуры Манхэттена отсюда, особенно ночью, казались россыпью бриллиантов на черном бархате. В груди что-то сжалось – Грейс любила Нью-Йорк. Еще четыре года назад чудесный остров был ее домом – они жили в лофте на
Припарковавшись у школы рядом с другими мамашами, Грейс выключила зажигание, вынула из сумки конверт «Фотомата» и оторвала верхний клапан. Фоторепортаж с ежегодного сбора яблок в Честере, куда они ездили на прошлой неделе. Джек с нездоровым блеском в глазах щелкал все подряд – ему нравилось быть семейным фотографом. Он считал это частью родительских обязанностей, чуть ли не жертвой, которую отец семейства обязан приносить жене и чадам.
Первый снимок. Восьмилетняя Эмма и шестилетний Макс на возу сена – плечи расправлены, щеки раскраснелись от ветра. Глядя на фотографию, Грейс почувствовала, как ее захлестнула волна любви, появившаяся откуда-то из глубин души. По спине пробежали мурашки. В этом суть материнства. Суть, явленная нам свыше через этих крошек. Грейс помнила, что в тот день обещали холод. В яблоневый сад всегда съезжается масса народу, и ехать ей совсем не хотелось. Теперь же, с умилением рассматривая снимки детей, она не могла не удивляться собственной глупости и нежеланию ехать.
Мамаши столпились у школьного забора, оживленно болтая и назначая встречи, кто к кому и когда придет играть. Яркая иллюстрация Америки в эру постфеминизма: лишь за двоими из восьмилеток пожаловали папаши. Одного Грейс знала – он уже больше года сидел без работы: потухший взгляд, медленная шаркающая походка, плохо выбритые щеки. Другой был журналистом-фрилансером, всегда как-то слишком охотно включавшимся в трескотню с молодыми родительницами. Видимо, холостяк или ему просто скучно.
В стекло постучали. Грейс подняла голову. Кора Линдли, ее лучшая подруга в Касслтоне, жестом показывала – открой, мол, замок. Грейс нажала кнопку, и через секунду Кора плюхнулась на пассажирское сиденье.
– Ну как провела вечер? – поинтересовалась Грейс.
– Паршиво.
– Жаль…
– Синдром пятого свидания.
Разведенная Кора казалась слишком сексуальной для обычно нервных и неприступных «женщин в поиске». В блузке с леопардовым рисунком и глубоким вырезом, обтягивающих брючках из спандекса и розовых лодочках, она резко выделялась на фоне широких брюк и бесформенных свитеров других мамаш. Они с подозрением пожирали ее глазами – женское население маленького пригорода порой ведет себя как старшеклассницы.
– Что за синдром?
– Ну, ты редко встречаешься, верно?
– Редко, – признала Грейс. – Наличие мужа и двоих детей сильно изменили мой некогда свободный образ жизни.
– И зря! Видишь ли – только не спрашивай почему, – на пятом свидании буквально все мужчины заводят разговор о… как бы это поприличнее выразиться… О m'enage `a trois [4] .
– Да брось ты!
– Клянусь! На пятом свидании, самое позднее. Так, знаешь, чисто теоретически спрашивают, как я отношусь к m'enage `a trois, будто речь идет о мире на Ближнем Востоке.
4
Жизнь
– А ты?
– А я отвечаю, что просто обожаю эти «тройки» в постели. Особенно когда двое мужчин начинают целоваться взасос.
Смеясь, Грейс и Кора выбрались из машины – у Грейс разболелась нога. Прошло больше десяти лет, но ее по-прежнему коробило, когда окружающие пялились на ее хромоту, поэтому она осталась у машины, проводив Кору взглядом. Прозвенел звонок, и дети радостно повылетали из школьных дверей, как пушечное ядро. Разумеется, и таких мам большинство, Грейс высматривала только своего ребенка. Остальные, пусть это не покажется черствостью, интересовали ее не более, чем окружающий пейзаж.
Макс появился во второй волне великого исхода первоклашек. Шнурок развязан, школьный ранец выглядит отчего-то непомерно огромным, вязаная шапка с надписью «Нью-йоркские рейнджеры» сдвинута на ухо этаким французским беретом. Ее вновь захлестнула горячая волна материнской нежности. Макс проскакал по ступенькам, поудобнее пристраивая на плечах ранец. Грейс улыбнулась. Макс заметил ее и тоже расплылся в улыбке.
Он забрался на заднее сиденье «сааба», Грейс пристегнула сына к детскому креслу и спросила, как прошел день. Макс ответил, что не знает. Грейс начала расспрашивать, что Макс делал сегодня в школе. Сын снова ответил, что не знает. Математику учили? А английский, естествознание? Как рисование, труд? В ответ мальчик пожимал плечами и бубнил свое «не знаю». Грейс кивнула: классический случай «болезни Альцгеймера в начальной школе». Не иначе детей принудили забыть все или вырвали клятву молчать. Одна из загадок жизни.
Только доехав домой и вручив Максу его любимый «Гогурт» – тот же йогурт, только в тюбике вроде зубной пасты, можно выдавливать прямо в рот, – Грейс смогла вернуться к фотографиям.
На автоответчике мигал индикатор. Одно сообщение. Проверяя, кто звонил, Грейс обнаружила, что номер не определился. Она нажала кнопку и с удивлением услышала голос старого… друга – определение «знакомый» было бы слишком неуважительным. Впрочем, звонившего можно было смело назвать отцом родным, как ни странно это прозвучало бы.
– Здравствуй, Грейс. Это Карл Веспа.
Ему не было необходимости представляться. Прошло несколько лет, но Грейс сразу узнала этот голос.
– Перезвони мне, пожалуйста. Нужно поговорить.
Прозвучал сигнал отбоя. Грейс стояла неподвижно, ощущая под ложечкой знакомый холодок. Веспа. Звонил Карл Веспа. Это не к добру. Веспа, при всем его хорошем к ней отношении, никогда не беспокоил ее по пустякам. Грейс подумала, не позвонить ли ему прямо сейчас, но решила, что момент неподходящий.
Она ушла в комнату, служившую ей студией. Там никто не жил. В минуты вдохновения, когда Грейс бывала, что называется, в ударе, как любой художник или спортсмен, рука так и тянулась к холсту. Грейс смотрела на улицы, деревья, на людей, мысленно выбирая, какой кистью и каким мазком будет писать, какие цвета смешает и как положит светотень. Картины должны отражать мировоззрение художника, а не копировать реальность, считала Грейс. Все мы видим мир через собственную призму, а искусство в своих лучших проявлениях чуть-чуть меняет реальность, приоткрывая внутренний мир художника, то, что видел он, точнее, что он хотел показать другим. Искусство отнюдь не всегда приукрашивает действительность; живопись зачастую провокационнее, безобразнее, беспощаднее… и притягательнее. Грейс добивалась реакции. Можно залюбоваться прекрасным закатом, но Грейс хотела, чтобы зрители утопали в ее закате, забыв обо всем, страшась и смотреть, и отвести взгляд.