Всего одна жизнь
Шрифт:
— Из отпуска? — сочувственно говорит мой сосед по купе.
— Не совсем, — уклончиво отвечаю я.
Меньше всего мне хочется сейчас разговаривать.
— Ага, — понимающе кивает парень, словно проникнув разом в тайники моих переживаний, вытаскивает из сумки бутылку вина и молча разливает в два стакана.
— Андрей… — укоризненно говорит жена и виновато улыбается мне.
— Видишь, товарищ расстроен, — строго говорит Андрей и подмигивает мне. — Все образуется!
Он чокается с моим стаканом и ждет. Андрей рассказывает, как хорошо было у Черного моря, как
— Слушайте его!
…Как хорошо у них в Мончегорске и какая у них хорошая квартира. Я узнаю, что девочка — не его дочь, а ребенок жены от первого брака, что только полгода назад он вышел из больницы после тяжелой травмы.
— Знаете, думали, что он не сможет ходить, — с тенью еще неизжитого страха говорит жена.
И вдруг я представляю себе, какая непростая жизнь у этого парня, сколько было в ней путаницы и просто физической боли… Как хотел бы я, чтобы у меня было такое же открытое лицо и такая же улыбка! Мы допиваем с Андреем вино и идем курить в тамбур. На душе светлеет, будто свежий ветер выдул оттуда позавчерашний тяжелый туман.
Просторный Мурманский вокзал без неизменных транзитных пассажиров, восседающих на своих мешках и чемоданах у каждой незанятой буфетом стены, приятно поражает меня. Чистота и спокойствие, царящие здесь, вселяют почему-то веру в успех моего дикого предприятия. Я останавливаюсь у родственников Андрея в старом бревенчатом доме на проспекте Ленина.
Холодный, совсем не весенний ветер скачет по обмерзлым лужам, по замшелым кочкам, напоминающим прибитых холодом лягушек. Я брожу и брожу по городу, представляю свой завтрашний разговор с Олей. Сумрачные холодные окраины северного города успокаивают. Я даже расстегиваю пальто, впуская под него промозглый сырой норд. В дом на проспекте Ленина мне не хочется возвращаться. Там светло и тепло в небольших заставленных комнатах. Там симпатичные чужие люди будут стараться, чтобы мне было хорошо. Там нужно будет разговаривать…
Необходим план на завтра. С утра я занимаю пост у кинотеатра на Ленинградской улице, напротив дома, где остановилась Оля. «Не Оля, а он с Олей», — раздраженно говорит кто-то внутри. Плевать! Никого еще не существует. Они у его родных, еще не женаты… Мне вдруг хочется завыть от стыда и боли, бежать отсюда и скрыть эту поездку от самых близких мне людей. Но все тот же пронизывающий ветер с сурового моря спасает меня. Я застегиваю пальто, поднимаю воротник…
На следующий день, едва успев занять свой пост у кинотеатра, я замечаю Олю. Она быстро идет по противоположному тротуару. Я перебегаю дорогу и иду ей навстречу.
— Володя?! Что ты здесь делаешь? — чуть слышно говорит она.
— Здравствуй, Оля. Я за тобой… Уедем отсюда… — Я совершенно ничего не соображаю. Не помню. Не знаю. Передо мною вроде бы та же Оля, но совсем другая. Красивая чужая женщина.
— Куда уедем?.. Володя, извини… Видишь, меня ждут… — Оля, как всегда, первой приходит в себя. Как всегда… Как раньше, после поцелуев на набережных, в парке, в подъезде на Фонтанке…
— Кто ждет? — глупо бормочу я.
— Давай встретимся в вестибюле кинотеатра в… пять.
Я не успеваю ответить, не успеваю сообразить, а она кивает мне и уходит. Я вижу, как она подходит к какому-то офицеру и они идут дальше вместе. Офицер оборачивается, смотрит в мою сторону. («Старый знакомый», — наверное, говорит ему Оля…) Они скрываются за углом на площади. Из кинотеатра доносится музыка.
До пяти часов я окунаюсь в какой-то океан мути. Бешеная злость сменяется усталостью и безразличием, а затем приходит решение плюнуть на все и уехать. «Встретимся в пять…» В ее голосе была растерянность и нерешительность. «Встретимся, — решаю я. Иначе на черта было ехать…»
Сразу же после четырех я выхожу из дому, хотя идти до кинотеатра не более пятнадцати-двадцати минут. «Пойду медленно, сосредоточусь», — думаю я.
И не успеваю я принять это очередное решение, как на моих глазах в переднюю дверцу «Москвича», делающего левый поворот, врезается на большой скорости такси. Как при замедленной съемке, среди скрежета и лязга мнущегося металла, «Москвич» поднимается боком вверх, затем, словно раздумав переворачиваться, медленно опускается на капот такси. Тихий звон или стон висит в воздухе.
Толпа вырастает мгновенно. Шофер такси бледен, но жив. Баранкой ему придавило грудь. Он с трудом выбирается из машины и синими губами шепчет многоэтажный мат. Водитель «Москвича» невредим. Велюровая шляпа съехала у него набок, и непонятно, на чем она держится. На переднем сиденье в неудобной позе лежит мужчина и страшно дергается, будто хочет выпрыгнуть головой вперед через левую дверцу. Я оказываюсь одним из первых у столкнувшихся автомобилей. Наиболее пострадавшим должен быть тот, который сидел у правой дверцы. Тот, который лежит на сиденье.
— Помогите, — говорю я, протаскивая его мимо баранки.
Он крутит головой, и мне кажется, что он хочет укусить меня. На заднем сиденье я мельком замечаю корзину с бутылками и свертками. Я приказываю уложить его тут же, рядом с машиной, на дороге, и быстро осматриваю. Правая штанина в крови, и кровавое пятно ползет с брюк на асфальт. Чьи-то руки помогают разорвать одежду. Вместо коленного сустава и нижней трети бедра месиво из кожи, мышц и костей. Я сдираю с раненого ремень и накладываю жгут на бедро. Кровь больше не течет, и мужчина уже не дергается. Лишь изредка судорожно сглатывает. Взгляд, холодный и отчужденный, направлен мимо меня. Я видел такой страшный взгляд! Вдруг вспоминаю про корзину и, стукаясь локтями и головой, лезу в машину. Среди свертков и вина нахожу бутылку «столичной».
— У него шок, — хрипло говорю я, срываю зубами пробку и засовываю горлышко ему в рот. — Пей, пей…
Потом я помогаю переложить его на носилки и внести в машину скорой помощи. От него разит водкой, — я влил в него чуть не полбутылки. Вылезая из машины, слышу за собой нечто вроде «ч-черта»… Меня заводят в магазин, из которого выскочили все продавцы, не говоря уже о покупателях, и дают возможность вымыть руки и немного почиститься.
— У него, наверное, день рождения, — звонко говорит высокая женщина.