Всего одна жизнь
Шрифт:
— Конечно… Но ведь мы еще так мало можем!
Федор Родионович странно поглядел на него.
— Не так уж мало, особенно если бы каждый отдавал все, чем владеет.
Герман не понимал его. Вспомнил слова Лиды. Что гложет этого человека? Честного и трудолюбивого, достигшего, вероятно, всего, чего хотел. Или не всего? А может быть, он просто привередничает на старости лет? Нет, на него это не похоже. Вероятно, у каждого есть своя мера дел. У одного она с наперсток, у другого — целый мир…
— Неудовлетворенность — один из стимулов рода человеческого, — сказал Герман. — И никогда от
— Вы романтик, Герман Васильевич! — с завистью произнес Федор Родионович. — Для романтиков неудовлетворенность, может быть, и хороша. Вы ищете впереди. Но есть и такие, что ищут в прошлом: где не сделано или не так сделано, как нужно было бы. Что называется — ковыряются, рефлексируют…
— Да, таким, наверное, труднее, — согласился Герман и, немного помолчав, добавил: —Труднее почувствовать себя счастливым.
— Почувствовать себя счастливым… — задумчиво повторил Федор Родионович. — Счастье — эмоция, более стойкая, чем радость, и только. Но, возможно, человек и рождается лишь для того, чтобы пережить ее… Я думаю, так оно и есть. А следовательно, счастье — это свершение. Любое — сделать открытие, вырастить сына или сад, переплыть в одиночестве океан, утвердить какое-то большое человеческое чувство, спасать безнадежно больных или умереть за Родину. — Федор Родионович встал и прошелся по кухне. — Человек ищет счастья… Не значит ли это: ищет смысла своей жизни, рождается и живет, чтобы понять его? И чтобы на последней грани сказать себе: нет ничего вечного на земле, но я не был здесь лишним, я свершил свое… — Он вышагивал по кухне, и его бледное лицо покрылось румянцем, глубоко сидящие глаза блестели больше обычного. Похоже, он обращался сейчас не столько к Герману, сколько к самому себе.
— Но ведь живет человек долго… И все время что-нибудь делает, — растерянно сказал Герман. — Не может же каждодневный многолетний труд быть бессмысленным!..
Федор Родионович остановился, словно наскочив на неожиданно возникшее препятствие. Внимательно поглядел на Германа и ответил, уже спокойнее:
— И да, и нет. Не лечили бы мы, лечил бы кто-нибудь другой. Весь вопрос в том, является ли это занятие смыслом моей, именно моей жизни. Или он так и остался неизвестным мне…
— Но ведь вы делаете необходимое, полезное дело!
Федор Родионович сел и устало сказал:
— Это уже речь о добре и зле. — Он зацепил вилкой кусочек огурца из салата, стал рассеянно жевать. — Но ты задумывался над тем, достаточно ли делать добро, чтобы быть счастливым?.. К сожалению, все не так просто. Есть люди, которым этого достаточно. Наверное, это даже лучшие люди на земле…
Герман ушел от Федора Родионовича около полуночи. Все так же моросил дождь. Герман сел на скамью в небольшом сквере перед домом.
Согласен ли он со всем тем, что говорил Федор Родионович? В чем-то он был, вероятно, прав. Рано или поздно задумаешься, соответствует ли твоя жизнь тому, о чем мечтал вначале. Через пору мечтаний проходят все, любая человеческая судьба начинается с этого… О чем мечтал он, Герман? И главное — согласен ли он теперь с тем, как жил?..
Поднялся ветер, дождь стал хлестким и злым. Остервенело стучал по железным
Герман отпер дверь своим ключом. В комнате у Жены горел свет, а на пороге лежала Нерта, упрятав морду в лапы. В ненастье она становилась грустной и сонливой. Но при появлении хозяина вскочила, радостно завиляла хвостом. Герман ласково потрепал ее мягкую шерсть, наклонился, дал лизнуть себя в нос — высшее наслаждение для Нерты.
— Герман?
Голос жены явился неожиданностью. Кажется, весь этот вечер ее не существовало. И там, на скамье под дождем, он не думал о ней. Что же значила для него эта милая женщина? Что связывало их, особенно в последние годы? Ее красота, стройная, тонкая даже фигура больше не волновали его. Когда-то пришла мысль: возраст… И он, не возвращаясь более к этому, с радостью ее принял. Выходит — ошибся?..
— Ты что там в темноте?..
Чтобы ответить что-нибудь, он сказал:
— Здравствуй. Ты гуляла с Нертой?
— Да… Чего так поздно?
Он разделся, тщательно развесил мокрый плащ.
— Ты не зайдешь ко мне?
— Сейчас. — Он не испытывал угрызений совести, а только тягостное, незнакомое чувство неловкости. Может быть, даже жалость.
Он отнес пиджак в свою комнату, зажег свет и просмотрел механически газеты, сложенные женой на столе. Нерта сидела рядом и, не отрываясь, смотрела на него, взволнованно вывалив язык. Герман еще раз потрепал ее и пошел к жене. Она читала лежа. На красивую прическу была накинута тонкая сетка.
— Я ждала тебя, — сказала она просто и как-то неожиданно для него печально. — Посиди.
Он сел на край широкой тахты. Когда-то они думали купить еще и ковер… Наверное, она тоже чувствует себя дома очень одиноко, вдруг подумал Герман. И потому так же редко бывает здесь.
Дождь бил в темное окно.
— Ты совсем забыл обо мне в последнее время, — слабо улыбнулась она.
— На тебя действует погода, — усмехнулся неуверенно Герман.
— Нет. Это так. — Она смотрела на него, чуть прищурившись, словно изучая. — И ты считаешь это нормальным?
— Нет, конечно, ответил Герман с отвращением к разговору и к самому себе. Это отвращение с каждой секундой нарастало. Нет, нет, так дольше продолжаться не может! И он сказал, ощущая нервную внутреннюю дрожь: — Нам, наверное, лучше разойтись. Мы не испытываем друг к другу чувств, необходимых близким людям.
Она удивленно вскинула брови, долго смотрела на него растерянно, потом опустила голову и стала разглядывать тонкие свои пальцы, сжатые в кулак на раскрытой книге.
— А мне казалось, что мы любим друг друга…
Ошибка продолжалась слишком много лет, подумал Герман. Привычка заменила собою все…
Он ответил мягко, но убежденно:
— Ты не знаешь просто, что такое любовь. И я, возможно, мешаю тебе найти ее…
12
Утро было пасмурное, но сухое. За ночь сильный ветер подсушил асфальт и крыши домов. Он яростно гнал тучи на запад, очищая от них небо над городом.
В предоперационных к окнам испуганно жались желтые листья, а затем вдруг, оторванные от стекла очередным порывом, уносились в холодный парк.