«Всех убиенных помяни, Россия…»

Савин Иван Иванович

Дрожала, а теперь… Изо рта выпала искусанная папироса и покатилась по полу, оставляя дорожку пепла. Было бы смешно поднять ее, привыкнув к грязным канцеляриям и кабакам, да и закатилась она далеко — под кровать, но следователь, подчиняясь какому-то властному настроению, долго шарил в темном углу, нашел окурок и спрятал в карман — пепельницы не было. Потом смахнул носовым платком пепел и снова сел, гладя зеленую подушку с наивными цветами.

Постучали в дверь.

— Войдите!

В комнату вошла Марья Семеновна с подносом, на котором тускло поблескивал чай в стакане, а на тарелке лежал хлеб, намазанный маслом.

Пока

заведующая ставила на стол чай и хлеб, Хоров рассматривал складки ее вылинявшей юбки и думал, что сейчас уйдет Марья Семеновна, шлепая ночными туфлями по коридору, и опять сдавит его мертвая комната в тисках все ярче и мучительнее, и, чаще приходящего сожаления о чем-то ласковом и покойном, опять до глубокой ночи будут гореть виски.

— Вы живете здесь? — спросил Хоров, чувствуя, как много тепла вкладывает он в такие обычные слова.

— Да, но ночую я во дворе, в маленьком флигиле. Я и дочка.

— Вы вдова уже? Такая молодая…

У Марьи Семеновны незаметно дрогнули руки. Она ничего не ответила и накрыла хлеб салфеткой с красной монограммой. «А.Г.». Над стаканом подымался легкий пар.

— Мне кажется, ваш муж ушел с белыми, — начал следователь и зашагал по комнате. — Служебная ли это опытность или так просто — наблюдательность чисто природная, но когда вы встретили меня и посмотрели исподлобья, я сразу же решил: контрреволюционерка. То есть, простите, всегда у меня эти глупые слова. Я не то хотел сказать, не то. А вот… еще тогда, в передней, мне показалось, что вы меня ненавидите скрытой, но глубокой ненавистью. Ведь правда же — ненавидите?

— Я на всех так смотрю, у меня глаза больные, — сказала Марья Семеновна.

Следователь сел на кровать, задев револьвер подушкой.

— Глаза? Может быть, может быть. Я не спорю. Но почему не только вы — все так на меня смотрят? Почему? Ну хорошо! Следователь Губчека. Убийца, палач, по-вашему. Пусть. Но разве я не могу служить своей правде — понимаете — правде так же убежденно, как ваши мужья и братья служат своей? Если вы меня считаете мерзавцем, то почему я не могу считать мерзавцем бывшего дворянина Трибицкого, замышлявшего заговор против меня. Ведь выйди у него переворот в общегосударственном масштабе, он поставил бы меня к стенке так же безжалостно, как это делаю теперь я с ним. Наверное, поставил бы! Так почему же с его стороны это — справедливо, а с моей убийство, а? Нет, ответьте мне!

Сначала Марью Семеновну удивило это, ставшее вдруг желтым и длинным, лицо, эти быстрые, хрипло произносимые фразы; прижавшись спиной к стене, подумала: как ненормальный. Потом годами сдерживаемое раздражение всколыхнулось в ее душе и горячим шаром подкатило к горлу.

— Вы еще спрашиваете, почему? — сказала заведующая, стуча подносом по столу. — Вы уверены, что это равная борьба? Нет, вы оживите всех расстрелянных Трибицких, выпустите их из тюрем, верните всех бежавших из России, разделите поровну оружие, и тогда вы увидите, за кого народ — за вас или за них. А то — герои какие! Подумаешь! Правду с ножом за спиной проповедуете?!

Хоров, не мигая, смотрел на женщину, и впервые за все это время не приходили ему на ум ни арест, ни ссылка, ни высшая мера наказания. Он не понимал того, что в безудержном гневе кричала Марья Семеновна, не старался понять. Стоял у кровати и, то сжимая, то разжимая пальцы, говорил тихо и монотонно:

— Вы меня не понимаете,

вы меня не понимаете.

Ногти резали ладонь, боль от висков расползалась вверх по всему черепу, но в глазах, полузакрытых веками, кружилось какое-то приятное, покойное тепло без мысли, без желаний, без гнева. И когда, хлопнув дверью, вышла из комнаты Марья Семеновна, шлепая по коридору туфлями и качая головой: «Ну, быть мне завтра в Чеке…» — следователь сказал ей вслед с нервной дрожью:

— Спокойной ночи! А вы все-таки… того… поймите меня! Марья Семеновна!

Опять заколдовала мертвая тишина; за стеклом шкафа шевелилась занавеска; в левом углу белела борода и густые брови Николая Чудотворца. Опять сильно потянуло пылью и пустотой.

Открыв средний ящик стола, Хоров вынул оттуда связку писем в простых серых конвертах. Все они были записаны одним и тем же почерком — неустановившимся, детски-девичьим, забегающим вниз и вверх по краям листа. И в них, как и в книгах, как во всей этой детски-юношеской комнате еще искрились следы чьих-то нежных пальцев, чьих-то теплых губ.

«Мой милый мальчик, — стояло в верхнем письме. — Я сегодня совсем сумасшедшая. Мне так трудно понять: вчера еще ничего не было, а теперь — ты. Как я могу сказать, что во мне сейчас, что со мной, — какое счастье?! Сижу в классе, как на иголках, скорее бы вечер, к тебе, радость моя безмерная! И потом… я, ей-богу, боюсь, что учитель и подруги услышат, как у меня стучит сердце. Глупая, да? Все равно. Космография сегодня — ни в зуб. Люблю. Твоя Ляля».

Взволнованно прочел следователь несколько раз последние слова: твоя Ляля, твоя Ляля, твоя Ляля.

И здесь, у какого-то «милого мальчика», бросившего на произвол судьбы родной дом, была тоже Ляля, писавшая такие же бессвязные, и ласковые, и молодые письма. Было счастье, уроки, космография, двойки.

— Ля-ля, — прошептал Хоров и, как тогда у пруда, где пела смуглая поповна удалые песни, почувствовал в этом имени тихую музыку мягких гласных и протяжный гул безветренного счастья.

Закрыть бы ей глаза, лечь бы у заросшей васильками межи, выплюнуть бы с кровью из души всю гнусность, все тупики настоящего и запеть бы вот эти, Лялины песни — удалые, радостные, бесшабашные. Чтобы не было больше никогда, никогда ни кабаков, ни допросов, ни бывших дворян. Ничего. Только глубокая чистота и солнце.

И вновь цепкой мутью залило голову и припадочно задрожали плечи. Хоров достал из саквояжа бутылку, выпил залпом. После вина не стало лучше — было оно уже немного прокисшее и плавали в нем кусочки пробки и сургуча. А рядом с остывшим чаем, на хлебе с маслом, лежали письма в простых серых конвертах и манили к себе приветливо и светло. Потому что был в их девичьем лепете кусочек и его, Хорова, молодости, оттиск и его, Хорова, губ.

«Пишу тебе в лесу, родненький мой. На коленях у меня твоя книга «Толстой и Достоевский» Мережковского, да я ее не читаю — все равно не пойму. За день до твоего приезда и день спустя мне вообще читать ничего нельзя — хожу как пьяная. Только вчера ты был у нас, и мне уже так грустно, что вот я пришла в лес плакать. Не сердись, хороший мой, но разве я виновата? Деревья шумят тихонько, трава такая зеленая и пышная. Я знаю, что ты на будущей неделе опять приедешь, и я к пяти выйду на луг навстречу, но, Господи, это так далеко: вторник, среда, четверг…»