«Всех убиенных помяни, Россия…»
Шрифт:
— Господи! — взмолился бабий голос в углу. — И спать не дают охальники. Хоть бы ради Великого посту языки-то попридержали. Ругаются тут…
— Пардон, мадам, миль пардон… Божественные ручки ваши целую, страусовым пером шляпы… Но, собственно говоря, вы можете совершенно свободно заткнуть свою плевательницу. Я разрешаю вам… Апухтин… И вдруг, представьте себе, — война. Как, что, кем, чем, о? Ничего не известно. Признали мы за благо… скрепил барон Фредерикс? Позвольте, а мне какое дело — скрепляй! Не разговаривать! Все отставной козы барабанщики — в окопы… На первый и второй — рас-считайсь!.. Выпьем… Как говорят хохлы: выпьэм, шоб дома не журылысь… И ничего остроумного…
Опять заскрипела пробка.
— И кто ее выдумал — революцию? Есть анекдот: спрашивает неженатый женатого — ты как женился, по расчету или по любви? Нет, по глупости… По этому самому соображению и я в партию влип… Чрезвычайно просто. Идет рожа, на роже — английское сукно, у рожи — особняк, в особняке —
— Стыдно, — сказал кто-то в темноте, стараясь, видимо, изменить голос, — стыдно и страшно… До чего вы нас довели. Почему теперь правду говорит только пьяный, да и то в темноте, чтоб не увидели, боится? Что вы с нами сделали, вы, пьяницы и сифилитики? Когда конец всему этому, Господи?!..
— С подлинным верно. Устами вашими глаголет истина. Не партия, а клозет всероссийский, в самую точку. Гадит всякий, кому не лень. Сто больших утопий и миллион просто воришек. Главное — ничего нет запретного. Вали валом, все для будущего… Ловкая работа — схватил — и в заграничный банк. В банк… Для будущего… И будет мир, как сад цветущий, для окрыленных птиц-людей… Сад… Недавно подходит ко мне красногвардеец, спрашивает: вот вы — политрук, так объясните нам, когда ж рай-то на земле наступит. Я был трезв тогда, ей-богу… Ну и что я скажу? Когда? Отстаньте от меня, пожалуйста! В самом деле — такой дурак! Что я — нарком рая? Жди… Мир во человецех благоволение. Самое смешное — они ждут от начальника нашей дивизии — собственный дом в Харькове… на чужое имя… Тот не ждет от мадам Красиковой пуд бриллиантов. Мадам Луначарскую арестовали в поезде, в корзине — все ценности Гатчинского дворца… Троцкий… Рай — володимерское, богомазы… Аля вотр… [45]
45
За ваше… (фр.)
Он снова достал бутылку и пил очень долго.
— Я не знаю, как это сказать… ну, словом, душно. Совесть… у меня еще совесть есть. Клянусь самым святым для меня… Вы чужие — но поймите… Бывает так мерзко за самого себя. Вы уйдите, будут другие, а это останется. Я знаю, вы думаете: пьян. Не противоречу. Что у пьяного, то есть у трезвого на уме. Вы думаете — гнойный нарыв на теле народа. Это мы… Добавлю — и вонючий… Совершенно ясно — лопнет он, нарыв. Потечет гной. Что тогда? Будет дет, и погибнет священная Троя… У меня была жена, такая славная. Развелся я с ней — модно. Говорила часто: ты безвольный, плохо кончишь. Вы не видели ее? Глаза синие-синие, блоковские. Любила страшно древнерусскую живопись… Не важно… Куда мне теперь? Что? Я ничего не говорю. Иногда такой страх. Ведь не слепой же я — вижу. Обманываем мы вас. И я тоже. Простите меня, я не нарочно, ц нечаянно. Я верил — будет счастье. И вот — разбитое корыто. Даже корыта нет. Горечь какая. Как быть? Скомандовать самому себе — кругом? Идти к Александринке, к Островскому, в чей-то тихий дом, в жуткую правду? Хорошо, я пойду. Мне здесь уже нечего делать. Пойду, буду ждать, как вы… Лучших дней… Но — клеймо… Разве стереть его? Ведь клеймо останется… Побежит за мной… Пальцем…
Он закашлялся и умолк. Мерно дребезжал вагон, в дверную щель дул свежий, весенний ветер. Чиркнула спичка, неярко облила коричневую стену, увешанную мешками и чайниками… Погасла…
— Нализался… — сонно вздохнула баба, — Погибели им, окаянным, нетути… Когда брали парнишку мово, одежда на ем была хоть и латаная, а — ничего, крепкая одежда. А вернулся, с войны-то, — гол как сокол… Только и радости, што — товарищ… Шпукулянты…
Сопя и кашляя, громко плакал в углу пьяный политрук…
Там
Мой затерявшийся в бескрайних полях город, такой старомодный, такой пыльный, такой прелестный… Широкие улицы, еле сдерживаемые рядами хрупких домов: прозрачные глаза окон, днем — серые, с белыми ресницами дрожащих занавесок, вечером — темно-темно-синие, с яркими зрачками керосиновых ламп. Кривые доски тротуаров: над ними зеленые, мохнатые руки кленов и лип. Старый, сгорбленный собор над обрывом. Жизнь радушная, теплая, как солнце. Солнце, как жизнь…
А когда я проснулся, — в окно стучали капли чужого дождя. Чужое море билось в холодную стену скал. Чужое небо мутной сталью висело над чужим городом. Где-то ходили, смеялись непонятным смехом, говорили на незнакомом языке чужие, непонятные люди. И почему-то — странно скачет наша издерганная мысль! — вспомнил я эту грустную, такую обыкновенную в наше необычайное время, историю. Историю маленького человека, кровавым сапогом вдавленного в выгоревшую землю моего далекого-далекого, такого пустого теперь и страшного города.