Всем сестрам по серьгам
Шрифт:
— Вчера. Как снег на голову свалился. Отсыпается. Хотели тебе сюрприз сделать, да вот видишь, не выдержал, проболтался.
— Ну, как он выглядит?
— Толстый стал, зараза.
— Вписался, стало быть, в американский стереотип.
— Еще как вписался! Важный…
— Ну, мы его быстро научим родину любить! Напомним детство золотое, — весело пообещал Викентий.
— Я сам завтра туда поеду, дом протоплю, мясо замариную, так что встречу во всеоружии.
— Спасибо, — задушевно сказал Викентий Палыч. — Я тоже
Дача была старая, построенная еще дедом Андрея лет тому сорок пять назад на шести сотках садового товарищества. Но столько было связано с этим домом счастливых воспоминаний, столько вложено в клочок этой земли любви и труда ушедшими и ныне живущими дорогими людьми, что сменить ее на новый большой участок и благоустроенный дом никому и в голову не приходило.
— Нам хватает, — говорила Надежда Никитична. — Один сын далеко, второй тоже нечастый гость, а внуков у нас нет. Так чего ж огород городить? — И смотрела укоризненно — очень хотела внуков.
Вообще это была больная тема — жизненная неустроенность обоих сыновей.
— Не понимаю! — сердился отец. — Мода, что ли, нынче такая пошла: с одной проваландался, с другой, а в итоге ни с какой — один остался? Вроде нормальные вы мужики. Откуда эта легкость в отношениях? Никогда у нас в роду такого не было: кольнуло — женился, потом разженился, бобылем зажил. Мишкины лавры покоя не дают? Ни забот тебе, ни хлопот — порхай себе с цветка на цветок без всяких обязательств.
— Это у Мишки-то ни забот, ни хлопот? — защищал старшего брата Андрей.
— Да ладно тебе, адвокат! — отмахивался отец. — Знаешь ведь, о чем говорю. Только это пока молодой, так-то вот жить весело, а потом все вам бабьи слезки отольются. Думать надо головой, а не… чем вы там думаете.
Но все он, конечно, понимал, отец. Так уж просто ворчал «по-стариковски», страдая за неустроенных в личной жизни сыновей и не имея возможности помочь им в этом сугубо частном, интимном деле.
Хотя с Мишкой, конечно, были вопросы. Веселый, ласковый, как кот Баюн, он очаровывал жертву, обволакивал туманом слов, опалял огнем мгновенно вспыхнувшей страсти и, подарив всего себя без остатка, отпускал с миром. И ведь не сказать, чтоб красавец писаный, атлет или конь-огонь, нет, обычный, ничем особо не примечательный индивид с намечающимся явно брюшком, а вот, поди ж ты, обладал несокрушимым мужским магнетизмом.
Конечно, на Мишку вполне можно было и обидеться: уехал в Штаты и как в воду канул — за столько лет ни одной весточки. Но как на такого обижаться? Захочешь, не получится.
Едва Викентий вышел из машины, как тот уже выскочил неизвестно откуда, будто черт из табакерки, навалился, заключил в медвежьи объятия, не давая шевельнуть руками, засопел в ухо.
— Ах ты, чудище заморское! На кого замахнулся? На Рассею-мать?! — весело взревел Викентий, пытаясь стряхнуть с себя коварного
Но тот не поддавался, не уступал ему в силе, тяжело сопел в ухо, безуспешно стараясь повалить.
— Отъелся там на фаст-фуде! Сейчас я тебя сделаю! — пыхтел Викентий, напрягая могучие плечи.
Наконец ему удалось сбросить Мишку, но тот дал ловкую подсечку, и оба борца рухнули в глубокий, рыхлый, уже напитанный весенней влагой снег.
А день стоял изумительный, ослепительно яркий. И небо было высоким, пронзительно-синим, а снег, еще большой, по колено, сверкал на солнце хрустальными вспышками, и воздух, морозный, свежий, вливался в грудь пахучим густым коктейлем, и звуки только подчеркивали благословенную редкостную тишину.
И Нинка, раскрасневшаяся на апрельском морозце, смеялась у машины в распахнутой рыжей дубленке, и волосы, такие же рыжие, густые, кудрявые, отсвечивали на солнце червонным золотом.
И Викентий со странной, щемящей сердце болью залюбовался ею, такой родной, знакомой каждой прядкой непослушных рыжих волос, каждой веснушкой, с которыми она так яростно и безуспешно всю жизнь боролась, каждой морщинкой у ясных зеленых глаз.
— Нинка! — сказал он сурово. — Надень немедленно шапку! Простудишься! Это тебе не Москва.
И она, расслышав в его голосе эти новые — да что там, старые, но давно уже забытые — нотки, улыбнулась вдруг так растерянно, что Викентий, испугавшись, торопливо отвернулся и ткнул в бок зазевавшегося Мишку.
А с крыльца уже махали, звали в дом, и они, подхватив сумки, пошли гуськом по расчищенной накануне узенькой тропке.
За столом безраздельно господствовал Мишка, рассказывал о своей американской жизни. По всему выходило, что жизнь удалась. И теперь, твердо встав на ноги, он мог спокойно посмотреть в глаза родителям, не обременяя их своими проблемами.
— Ты уж, если что, сынок, не стесняйся, обремени, — сказала Надежда Никитична. — Нам твое молчание тяжельше бремени.
Разговор затянулся далеко за полночь. Подвыпивший Мишка, еще толком не адаптировавшийся к московскому времени, начал клевать носом, и его отправили спать. За ним потянулся Николай Иванович, ушли, перемыв посуду, женщины. Поднялся было и Андрей, но Викентий сделал ему знак остаться.
Было очень тихо, и только запущенный кем-то маятник стареньких ходиков ритмично отбивал время.
— Ну, давай рассказывай, что там у тебя приключилось, — разрешил Андрей в полной уверенности, что речь пойдет о новом повороте незадавшегося Кешиного адюльтера. — Я ведь видел, как ты на меня весь вечер поглядывал.
— Я, Андрюха, вокруг да около ходить не умею, — предупредил Викентий. — Поэтому давай уж сразу, без подготовки.
Он повертел в пальцах пустую чашку, поставил на место — без подготовки не получалось.
— Ну что, чаю тебе плеснуть? — усмехнулся Андрей. — Или чего покрепче?