Всем смертям назло
Шрифт:
Мы медленно бредем с ним по улицам города и молчим. Он только что познакомил меня с труппой.
Миленко. Вадим Звон будет играть Сергея Петрова, Светлана Лисовская и Зина Горячева — Таню, Соболев — Кузнецова, Андреев — Кузьмина, Корсаков Егорыча…
— А руки как, куда спрячете?
Миленко. Вот так, назад, под пиджак и там свяжем.
— Зачем?
Миленко. Может забыться во время действия, и… это полный провал.
«Неужели он сможет изобразить моего Сережку? — пристально смотрю ему в глаза, Вадим смущается и опускает голову. — Ростом выше, и глаза темнее… Нет, он не сможет. Неужели другого не
Миленко. Я думаю, что эпизод с машинкой в последней картине надо вымарать.
— Да, конечно, — отвечаю, а сам думаю: «Живой Сергей выйдет на сцену. Будет говорить, двигаться… Нет, я не пойду. Пусть Рита посмотрит, расскажет, а потом… А каково ей?»
Миленко. Тани у нас две. И обе они хорошие. Но Лисовская опытнее. Хотя и Горячева на репетиции иной раз такое выдавала, такое выдавала… На премьере будет играть Лисовская.
— Как вы думаете, может, маме с папой не нужно сегодня?..
Миленко попыхтел, помолчал и, разминая в пальцах «Беломор», ответил:
— А ты сам как?…
— Не знаю…
Миленко. За Сергея я спокоен. Парень он с завихрениями, но роль сделает. Это наша Алиса Мартыновна. В очень большой она обиде на авторов за роль.
Алиса Мартыновна. Ну, правда, Владислав Андреевич. Кругом люди как люди, а моя Алиса аж стыдно…
Миленко. В искусстве и злом можно утверждать добро.
Алиса Мартыновна. Я все понимаю, но до того уж мерзопакостна Алиса, задушила бы!..
Миленко. Только отличной игрой убьешь ее. Только на сцене!
«Нет, все-таки Сергей ниже ростом и Таня ниже. А если Рита не вынесет?..»
Миленко. Только бы не сорвались на сантимент или лозунги. В этом спектакле как на острие бритвы… Только середина, только правда, одна правда, одна борьба человеческого духа! — (Глубоко затягивается папиросой и вместе с дымом выдыхает). — Тогда получится, примет зритель.
«А если я не выдержу? Лучше не ходить на премьеру. Что делать? Затеял дядя Костя „тиятры“. И зачем я впутался!»
Миленко. Нет, Звон на слезу не сорвется! Не-е-е-е… — Константин Данилович жестикулирует руками, и кажется, что он убеждает самого себя. — На репетициях все было как надо. Как выдаст, выдаст, аж во где… сжимает! Нет, не сорвется. А работали-то сколько! Ни со временем, ни с чем не считались, хотя кое-кто и палки в колеса совал. Семь потов сходило… А там черт его знает! Это же сцена… — Он тихо смеется, лицо его становится широким и добрым, а в глазах искрится лукавство. — Вытянет Звон! Не таких учил перевоплощаться. Сколько их, мальчиков безусых, прошло через мои руки!
— Присутствие авторов на премьере — это традиция?
Миленко. Почти да. В театре все знают, что ты здесь. После премьеры надо подняться на сцену…
— Пряма туда?
Миленко. Ну и, наверное, надо что-то сказать зрителю.
«Все. Все мосты сожжены. Черт меня дернул ехать сюда! Можно же было что-то придумать, чтобы не ехать».
Миленко. Я подскажу, когда надо будет подняться на сцену. Актеры сами крикнут: «Автора!» Там три ступеньки, в темноте можно споткнуться. Мы вместе пойдем, и Рита с нами.
— Так нужно?
Миленко. Да. Будет областное и городское начальство, пресса…
«Господи!
— А без этого можно?
Миленко. Без чего?
— Ну, без речей.
Константин Данилович опять расплывается в широкой улыбке и даже как-то короткими раскатиками подхохатывает, поправляя на голове седую прядь.
Миленко. Пару слов-то скажешь! Чего-нибудь придумай…
«Чего-нибудь…» Вам, дядя Костя, хорошо говорить — «чего-нибудь», а мне выступать надо. Первый раз перед своими первыми зрителями. Перед читателями-то я уже насобачился, а тут театр, рампа, актеры. Вот влип! Вот втравил меня дядя Костя! Скорее бы уж все начиналось и кончалось. Раз так надо, значит, надо!
Миленко. Музыка очень хорошо легла на весь спектакль. Недаром Таня ночи не спала. Молодец! Рахманинов будто специально для этого спектакля свой Первый концерт написал, Сережа, и аккорд — бум! бум!.. потом борьба та-та-та-та… и опять — бум, бум, бум… а в левом углу шахтерская лампочка то ослепительно горит, когда все хорошо, то мерцает, когда Сергей в больнице, то гаснет, когда идет операция, и в конце спектакля вновь пылает во всю силу, и музыка — бум.! бум! Жизнь продолжается! Всем Смертям назло! Миленко загорается идеей спектакля, жестикулирует руками и пытается передать и звуками и мимикой и свет, и музыку, и игру актеров, и мизансцены, и реакцию зрительного зала.. — Таня хотела использовать Метнера, потом отказалась, он суше, Рахманинов сочней, сложней. Правильно сделала. (Таня симпатичная белокурая девушка, преподаватель музыки в одной из липецких школ — его дочь.) А Кляузер молодец! Шахтерская лампочка — это здорово! Образ спектакля! Хороший он художник-оформитель! И человек порядочный. Я тебя знакомил с ним. Такой небольшого роста, щупленький… — Константин Данилович умолкает, пыхтит папиросой, о чем-то думает.
Ветер гонит по тротуару опавшую листву, она летит к нам под ноги, шурша по асфальту легкой поземкой. На склоне холма, у памятника Петру I, на ярко-желтой листве стоит группа девушек, что-то громко обсуждают и весело смеются.
«Если придут в театр, им понравится? Может быть, ни к чему им чужие страдания, жизнь достаточно длинна, хватит и своих? Но чтобы их преодолеть, нужно мужество. А спектакль способен воспитать?»
В высокой синеве грузно проплыл длинный клин гусей. «Из моей Добринки, на Донбасс полетели. А может, выйти на сцену и никаких речей не произносить. Просто поклониться и уйти. Так и сделаю. Обхитрю дядю Костю. Пусть сердится».
Над левобережным Липецком стлалось густое облако белого пара, оно то закрывало серые громады доменных печей, то вмиг рассеивалось, открывая всему городу фантастические хитросплетения трубопроводов, кабелей и лестниц. То там, то тут плескались оранжевые языки пламени, и тогда осеннее солнце, затянутое реденькой грядой облаков, казалось тусклым и холодным. Небо раскатистым громом черканул истребитель и, превратившись в еле заметную точку, скрылся из виду. Над западной окраиной металлургического завода клубились тучи, но меленькие, светлые, не грозя дождем, и бабье лето спокойно и уверенно плыло серебряной паутиной, натканной где-то за городом, в светлой бескрайней стерне, среди широких русских полей.