Всем смертям назло
Шрифт:
«Уважаемая Анна Андреевна!
Большое спасибо за добрые слова. Я очень рад, что вам понравилась моя повесть и ее герои. Мне это вдвойне приятно, потому что вы моя землячка.
Конечно, слов утешения в постигшем вас горе не найти. Такие потери не забываются. Но жизнь есть жизнь, и живым надо жить. У вас очень нужная людям работа. Я понимаю, что значит библиотекарь в наших сельских краях. До сих пор я с чувством глубочайшей благодарности вспоминаю людей из Добринской районной библиотеки, которые ввели меня (и сделали это тактично и умело) в огромный и прекрасный мир книг. Уверен, что если и не сейчас, то в будущем вас обязательно вспомнят добрым, благодарным словом мальчишки и девчонки, которые сейчас с блестящими глазенками забегают к вам и уносят в руках вами предложенные и выданные книги. Человеческая доброта не проходит бесследно.
От всего сердца желаю вам, дорогая Анна Андреевна, долгих лет жизни,
«Дорогой Владислав Андреевич!
Пишут вам пионеры 5-го „Б“ класса школы № 2 города Ангарска. Сегодня у нас прошел торжественный сбор, на котором нашему отряду присвоено ваше имя. Теперь мы в каждом своем поступке равняемся на вас. На счету нашего отряда имени Владислава Титова много замечательных дел, но сказать, что у нас все хорошо, мы еще не можем. Есть ребята, которые не всегда добросовестно готовятся к урокам, получают плохие оценки (мы не будем называть их имен, потому что они твердо обещали исправиться и не позорить вашего имени). Нарушений дисциплины у нас почти нет. Теперь нам стыдно плохо учиться, потому что все мы обещали брать пример с вас.
По поручению отряда командир Воронова, звеньевой Лоскутникова, ответственный за штаб „Мое Отечество — СССР“ Мокрушин».
Что-то слишком много подобных писем пришло в последнее время. Я испытываю жгучую неловкость. Понимаю, дело тут не во мне, не в моем имени. Ребятам нужен идеал, до которого нужно тянуться, равняться на него, подражать ему, тогда как-то легче настроить себя на преодоление своих трудностей. А у кого они найдут черты в биографии или в характере, достойные, по их мнению, подражания, дело второстепенное. Нашему поколению в этом смысле было проще; шла война, за примерами самопожертвования, мужества, героизма ходить далеко не надо.
Мне, конечно, далеко до идеала, достойного подражания. Я знаю это и убежден в этом. Считаю для себя высшей, но еще не заслуженной честью эти восторженные ребячьи преклонения и стыжусь их. Перед такими письмами я чувствую себя так, как будто сижу в чужих санях, или, еще хуже, что я это не я и вообще меня уже нет в живых. И вы уж извините меня, ребята, что на письма, в которых вы испрашиваете разрешения назвать свой отряд или дружину моим именем, не получаете ответов. Я не знаю, что отвечать вам. В истории нашего государства достаточно имен, которыми можно и называть свои дружины, и строить жизнь по ним. Не принято у нас воздавать такие почести живым. А я к тому же их еще и не заслужил.
«Мне доставляет огромное удовольствие писать вам это письма и назвать вас своим коллегой. Да, мы с вами дважды коллеги. Я, как и вы, писатель и так же, как и вы, в прошлом шахтер. Я много слышал и читал о вас. Очень рад вашим успехам в литературе. Позвольте выразить свое восхищение. Примите, пожалуйста, мои книги с автографом. Я буду очень рад получить от вас ваши произведения, чтобы предложить их румынскому читателю. Всего хорошего!
«Уважаемый советский гражданин Титов!
Примите высокое уважение с другой половины земного шара. Мне трудно начать это письмо, потому что очень трудно выразить самое большое восхищение, которое я когда-либо испытывал в своей жизни. Как вы знаете, человек, прочитав последнюю страницу книги, переворачивает ее не для того, чтобы забыть навсегда. У читателя, как правило, возникает вопрос, что побудило писателя взяться за перо? Из эпилога повести, которую я прочитал залпом, мне стало известно, что автор и главный герой в данном случае, по существу, одно и то же лицо. Автор и герой, которые поразительным случаем остались в живых для того, чтобы зажатым в зубах карандашом поведать миру о силе человеческого духа. В переводе на испанский язык ваша повесть называется „Поединок со смертью“. Это значительно больше, чем поединок.
Я затрудняюсь передать вам, какое величайшее изумление вызвали у меня ваши гигантские усилия, ваши жертвы и страдания (душевные и физические), приложенные к созданию повести. Только лишь дух глубочайшего убеждения способен преодолеть препятствии, возникающие в процессе творчества. Вам удалось этого добиться необыкновенным образом, благодаря исключительной настойчивости. Вы новый человек нового мира, мира социализма и коммунизма. Вы представляете нового человека, новой эры. Эра, в которой марксисты стремятся разрешить извечный вопрос о смысле своего существования, добиться счастья для всех.
Как представитель старого поколения (я родился на рубеже прошлого и нынешнего веков) я пропитая скептицизмом и недоверием, выработанными у меня индивидуалистическими формами общественного правления, которое не считает человека существом достойным уважения и рассматривает большинство людей как создания низшего разряда, которые
Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете мне хоть одно слово привета, это преисполнит меня благодарностью. Большое спасибо.
Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не получил ответа.
…Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что, считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал, чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле, первый год после выхода в свет «Всем смертям назло…».
Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий повесть очутилась на редакторском столе журнала «Юность».
Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался ответственным секретарем — писательской организации (о существовании которой я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо мне, и предлагал встретиться в помещения отделения Союза писателей, познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал следующего дня и встречи.
«Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам (потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и по крайней мере квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это никому не нужный бред», — думал я той ночью.
Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученная в трубочку рукопись в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня:
— Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!
Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться, отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший, вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в полуподвальном помещении размещалось Луганское областное отделение Союза писателей Украины.
— Ты не бойся! — подбадривала жена. — Да так да, нет так нет!
— Что «да», что «нет»?
— А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди…
— Ты так думаешь?
— Ну конечно же! Когда мне было лет десять — двенадцать, одна женщина дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего… человек как человек… даже улыбался… разговаривал… конфету мне дал…
— Конфету?
— Конфету.
— Ну да, конечно.
— Слушай, а он старый?
— Кто?
— Ну, этот что звонил тебе.
— А я откуда знаю.
— Слушай…
Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым потолком. За столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко подстриженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий деревянный мундштук, Рядом с ним, упершись большими руками в стол, грузно стоял крупный мужчина, с широкими, седыми бровями. Седой встал и шагнул к нам навстречу:
— Я с вами вчера говорил?
— Да, — невнятно промямлил я.
— Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста, садитесь.
— Ну-у-у, профессор! — воскликнул бровастый и подошел ко мне, как к старому, хорошо знакомому человеку. — Так не делают! Кто-то охмуряет тебя, а мы ничего не знаем!
— Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, — чуть улыбаясь в усы, произнес Тарас Михайлович. — У него свои счеты с киевлянами, поэтому он так непочтительно отзывается о них.
— Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! — сказал поэт и раскатисто захохотал.
— Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью, никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с кем-то связываться?
— Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.
Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за стол, достал небольшую кожаную сигаретницу и вытянул сигарету.
— Повесть уже отредактирована в журнале?