Всем смертям назло
Шрифт:
— Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут!.. — шептал он то одному, то другому на ухо.
— А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, — с серьезным видом шепнул ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: — Очень неплохие!
…К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь.
— Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!
Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на
Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы.
«Наде бы пожестче читать, — подумал я, слушая Захарову. — Сергей и Таня не должны вызывать жалость. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности… Это должно звучать убедительно и точно… Всегда, везде… Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается, на бабью жалость, Начинает жалеть и персонажей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда она читает блестяще».
Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затягивалась, Мне предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией очень трудно, это я знал.
— Ничего, старичок, все образуется, — успокаивал Тарас Михайлович. Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего.
Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и довольная.
— Народ собрался… — шепнула на ходу, — муха пролетит — слышно!
«Муха… А у меня — всего пятнадцать минут! Не знаешь, с чего начать, что сократить и чем закончить».
Аудитория действительно подобралась, благодарная. Слушали затаив, дыхание. Я с первых же слов почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понижая отчего.
В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжал выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули в те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его
— Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил.
Мы помолчали.
— Да… — вздохнул редактор. — В общем-то, оно к лучшему, что так получилось. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража — это, старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться может! — Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил: — Но это пусть тебе не кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да и эта выпивка…
— Да, конечно… — согласился я.
— Над чем работаешь?..
— Да так, кое-что…
— Ну присылай нам. Поддержу, помогу…
— Наверное, было бы лучше, если бы вы никому и никогда не брались помогать…
Мы сели в машину и уехали.
— Ты что-то бледен, старичок, — подсел ко мне Тарас Михайлович. — По-моему, все прошло отлично. — Он помолчал и похлопал меня по плечу. — Ну, ничего, ничего… В жизни всякое случается. Халтурщики везде есть. В литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?
— Да.
Любоваться Киевом, а тем более варить уху на Трухановом острове нам, осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений перед трудящимися Киева был настолько плотен, что мы едва поспевали с одного предприятия на другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно вечером, наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть, набраться сил для следующего дня. А с утра все начиналось сначала.
И все-таки еще одна встреча, состоявшаяся в перерыве между выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я был несколько удивлен и растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве врач-геронтолог из Парижа, внук великого русского писателя Л. Н. Толстого, хочет познакомиться со мной. Почему-то ожидал увидеть широкоплечего, коренастого мужика, с широкой окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами и высоким светлым лбом.
К нашему столику в ресторане быстрыми, энергичными шагами подошел гладко выбритый, невысокого роста человек и, протягивая мне руку, с еле заметным акцентом отрекомендовался:
— Толстой… Сергей Николаевич…
Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив, что у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.
— Много слышал о вас у нас во Франции, читал ваши произведения, и вот… — Он смущенно опустил голову и тут же энергично резко вскинул. — Никак не мог поверить… — Он посмотрел на мои протезы и слегка прикоснулся к ним рукой.
— Как вы находите землю своего знаменитого деда? — спросил я, а все думал о том, как неестественно и жестко прозвучали его слова «у нас во Франции», они почему-то очень удивили меня, даже поразили: внук Льва Николаевича и вдруг — «у нас во Франции».