Всем смертям назло
Шрифт:
Самым главным для нас было: сколько их? Потому что это могли быть только немцы. Впрочем...
— Да ведь на нас чего только не нацеплено! — сказал мой спутник.
Действительно, мы были вооружены, как говорится, до зубов: немецкие автоматы, пистолеты, гранаты за поясом.
Мы залегли во мху, в буреломе, и стали выжидать.
Шаги приближались, но были они совсем непохожи на топот подкованных немецких сапог.
Из чащи на поляну вышли четыре девушки. Можно было допустить, что это жительницы какого-нибудь села, бежавшие от немцев и разыскивающие партизан. В этом
Но было в облике девчат нечто, исключавшее это предположение. Они были одеты в гражданскую одежду, но с явственной воинской подтянутостью: туго затянутый ремень на новых телогрейках, шапки-ушанки, ладные сапожки, все добротное, заботливо-пригнанное.
То есть именно такое, какое было на нас, когда нас отправляли в леса.
И это сейчас выглядело странно.
— Хальт! — на всякий случай крикнул мой спутник, поднявшись во весь рост.
Мгновенно произошла перестройка. Одна из девушек — мы поняли, что это их старшая — выступила вперед, как бы прикрывая остальных. Она подняла руку: в ней был пистолет.
— Бросай свою пушку! — приказала я. — Подходи!
Тем временем Сашко неуважительно спрашивал:
— Убежали из детского сада? Сорвались из яслей?
Но они уже разглядели ленточки у нас на шапках.
— Вы в самом деле партизаны? — смотря на нас во все глаза, спросила старшая. Это была рослая девушка, темноволосая и темноглазая, лет семнадцати.
— Нет, мы переодетые эсэсовцы, — объявил мой спутник.
Девушки неуверенно улыбнулись. Потом они рассказали, что ищут партизан. Откуда они, где экипированы, кем посланы, как сюда попали, — отказались объяснить наотрез.
— Оттуда? — спросила я, показав пальцем вверх.
Они молчали. Впрочем, непохоже было, что их сбросили с парашютами. Конечно, приземление могло быть неточным, это случалось, но в отряде были рации, и с Большой земли нам сообщили бы о готовящейся выброске.
— Все скажем командиру отряда или комиссару, — заявила старшая. Это и была Маша. Только тогда прозвище «Всем смертям назло» еще не пристало к ней.
То, что они знали о существовании в отряде комиссара — а это было у нас новшеством, — доказывало, что девушки ориентированы.
На всякий случай мы заявили, что отсюда до отряда — «как до звезды на небе», после чего приняли решение: я останусь здесь с ними, а Сашко отправится за указаниями в штаб.
Вот тогда-то, на поляне, мы и познакомились. Трое были местными, одна — москвичкой. Короткие, обыденные биографии: школа, пионерия, комсомол.
Они как бы всходили по ступеням жизни: на каждой ступени было свое начало и свой конец.
Пели песню «Если завтра война, если завтра в поход...» Стреляли в тире и на полигоне. Но в глубине души никто не верил ни в то, что завтра война, ни в то, что они сами будут воинами. Не верилось даже тогда, когда уже были поданы заявления в райком комсомола: «Прошу меня взять для работы в тылу врага...» И когда придирчивый, строгий опрос «процеживал» добровольцев. И даже, когда началось обучение.
Они прошли «курс наук»: научились метать гранаты,
Все это было им нужно, как хлеб, как вода.
Незримую линию фронта они перешли «ножками», ориентируясь по карте.
Маша была из маленького городка на Смоленщине. Она осталась в нашем партизанском штабе, ее подруги ушли в бригады.
Маша быстро прижилась у нас. Ее «ходки» в ближний тыл врага бывали всегда удачными. У нее была неприметная внешность, она умела как бы растворяться среди девушек села, занятого немцами. Ей удавалось не наскочить на полицая или добровольного предателя.
Прозвище «Всем смертям назло» возникло, однако, не из этого. Просто Маша любила стихи Симонова и часто повторяла: «Жди меня, и я вернусь всем смертям назло!»
И действительно, она возвращалась. Она всегда возвращалась. Она приходила усталая, грязная, в затрепанной телогрейке и рваной юбке, исхлестанная кустарником, засыпанная пылью.
Мы жили тогда богато: не в землянках, а в деревне. Маша переодевалась в обычную одежду партизанских девчат, которую она носила с наивной щеголеватостью: бумажная гимнастерка, поверх нее — суконная безрукавка, отороченная заячьим мехом, кубанка с красной ленточкой на месте звезды. На поясе — пистолет на длинной трофейной цепочке в виде блестящих цилиндриков, нанизанных на проволоку.
Однажды Маша вернулась, не выполнив задания.
— Почему ты вернулась? — спросила я.
— Очень страшно стало. Там один полицай — мой сродственник дальний. Я его раз, еще девчонкой, на тетиной свадьбе видела. Он вроде меня не узнал, но только я думаю, что вид сделал...
— Чего ж ты испугалась? Вид сделал — значит, не собирался тебе вредить...
— Что вы! Раз он в полицаях — всё!
Маша была искренна и прямолинейна.
Только очень жестокая война могла научить ее притворяться, играть роль темной, придурковатой девки из дальнего села и ловко скрывать свое настоящее лицо.
За срыв задания Батя хотел судить Машу. Но я ее отстояла, сказала, что пошлю ее обратно.
Маша пошла вторично, задание выполнила, а насчет родственника сказала растерянно, что немцы его упрятали за решетку. Слух такой идет, что он помогал партизанам.
— Вот видишь, — сказала я.
Однажды в штаб привели дюжего парня с белой повязкой полицейского на рукаве. У него была наша листовка.
— На опушке шлялся. Увидел нас, карабин вперед себя выбросил и листовку нам тычет. «Братцы, — говорит,— я полицай, пришел с повинной»,— доложил старшой.
Вели его с завязанными глазами, чтоб не узнал наше расположение. Но как только его развязали, парень сказал, ухмыльнувшись:
— Вона где вы! Туточки напрямик озеро Рачье. А позади — урочище.
— Ладно, ладно, — перебила я, — скажи лучше, как ты от армии отвертелся?
Парень молча нажал на веко и вынул стеклянный глаз.
— Ясно. Вставляй обратно, — сказала я.— А в полицаи как попал?
— Обыкновенно. Согнали всех в амбар, сутки не поили, не кормили. А потом переводчик объявил, кто не хочет быть поротым, записывайся в полицаи. Я записался.