Всемирная история в 24 томах. Т.9. Начало Возрождения

Бадак Александр Николаевич

Позже появились книги на дешевой бумаге и скромно переплетенные, но они также дорого стоили, так как переписка требовала кропотливого труда. В житии Власия прославляется труд монаха-переписчика: он годами, изо дня в день переписывая книги, принимал пищу только в сумерках, когда уже нельзя было разобрать букв. Переписывал книги и патриарх Евфимий, и сам император Лев VI, подаривший владыке переписанную им самим и богато украшенную книгу.

Получить высшее образование в провинции можно было у некоторых высокообразованных епископов и митрополитов, по собственному почину обучавших молодых людей, которые избрали духовную карьеру.

Но подлинным средоточием

наук оставался Константинополь, куда устремлялось юношество, уходя из отчего дома или тайком, вопреки воле родителей, или открыто, с их благословения. Многие из этих юношей — искателей знаний — устраивались в доме ученого, слушали его лекции и в свою очередь передавали свои познания детям и внукам хозяина.

Были ли в Византии, хотя бы в столице, до XI века высшие государственные учебные заведения, неизвестно. Лишь при Константине IX по специальному указу василевса были созданы высшие школы (или одна, делившаяся на два факультета: философский и юридический). Пселл в этой школе преподавал философию, а его друг Константин Лихуд, крупный юрист, затем патриарх,— юриспруденцию.

Изучали воспитанники школы почти исключительно греческую науку, но юристам было предписано вновь, как несколько веков назад, овладевать основательно забытой в империи латынью.

Факультеты дробились на более мелкие подразделения, возглавлявшиеся одним из преподавателей. Особо отличившийся студент становился помощником преподавателя, а затем — по одобрении советом преподавателей — учителем в своем отделении. Акт этот утверждался самим василевсом.

Образованные византийцы гордились своими познаниями. Они не упускали случая отметить, что тот или иной сановник, а то и философ, воспитавшиеся в деревне, так и не избавились от диалектизмов, что облик «деревенского невежды» — по-прежнему проглядывает в его осанке, походке и повадках. Так философ Иоанн Итал, по словам Анны, «съедал» слоги и окончания, был груб, вспыльчив, нечетко выражал мысль, прибегал к жестикуляции, в спорах доходил до рукоприкладства, хотя потом плакал и каялся.

Невнятно, «по-деревенски», отмечает Пселл, говорил презиравший образованность Василий II.

НАУЧНЫЕ СПОРЫ И УВЛЕЧЕНИЯ

Византийские ученые были обычно энциклопедистами (разумеется, применительно к той эпохе). Свою главную цель они видели в освоении и запоминании уже накопленных ранее знаний, а никак не в развитии наук, не в создании новых теорий и концепций.

Анна Комнина пишет, что она, «укрепив разум» арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией и изучив досконально эллинскую речь, не пренебрегла затем риторикой и перешла к философии, а потом — к сочинениям поэтов и историков, упорно работая над своим стилем. Когда смертельная болезнь отца оторвала ее от наук, она сетовала, что в эти скорбные дни забросила даже философию.

Наука становилась для некоторых страстью, а не только средством существования, единственной отрадой и утешением в беде.

На склоне лет труд над «Алексиадой» стал для Анны Комнины смыслом существования: опальная и старая, она вновь жила, вспоминая минувшее.

Чрезвычайно много времени уделяли ученые византийцы комментированию сочинений античных авторов. В образованном мире, даже среди деятелей церкви, высоко ценилось искусство вовремя и к месту блеснуть цитатой из сочинения классика, использовать образы древней мифологии применительно к современности.

Время от времени появлялись прямолинейные ревнители православия, гневно обрушивавшиеся на приверженцев античной науки

и культуры, но полной победы они никогда не одерживали.

Никифор Григора высмеивал в XIV веке унылый практицизм тех, кто готов «вытолкать за дверь» великого Гомера, поскольку его песни якобы приносят пользы для жнецов не больше, чем цикады в зной.

Иоанн Мавропод, придворный поэт и митрополит Евхаитский, выразил в одном из своих стихотворений надежду, что Платон и Плутарх «по милосердию божию» как неповинные в своих заблуждениях (они не могли быть христианами) будут избавлены от мук ада, ибо, не ведая «истинного бога», они держались все-таки его «законов».

Придворное византийское общество, видимо, неплохо знало античную литературу, о чем свидетельствует эпизод, рассказанный Михаилом Пселл ом.

Фаворитка Константина IX Мономаха, уже упомянутая Мария Склирена, живет во дворце бок о бок с законной женой василевса, возведшей Мономаха на престол.

Склирена присутствует на торжественных приемах и шествует непосредственно за царственной парой. Ситуация остро пикантная для нравственных понятий той эпохи — крайне скандальная. И вот однажды, в напряженной тишине, один из находчивых придворных честолюбцев вполголоса роняет всего два слова: «Нет, недаром (ахейцы)...» Неловкое напряжение исчезает, храбрец получает благодарный взгляд Склирены. Но главное — большинству присутствующих в обширном зале было ясно, что придворный процитировал обрывок стиха из «Илиады» Гомера — то место, где говорится о красоте Елены, из-за которой ахейцы затеяли кровавую и длительную войну с троянцами — Елена стоила того.

Увлекавшийся античной философией смелый мыслитель Иоанн Итал вынес споры с коллегами на константинопольские площади. Прибегая к превосходно изученной логике, при большом стечении народа он развивал свои идеи, отдавая порой предпочтение разуму перед верой.

Итал, пишет Анна, вызвал смятение в народе, увлек умы некоторых вельмож и даже самого патриарха Евстафия Гариды. Конец его популярности (в то время он занимал должность ипата философов, сменив Пселла, постригшегося в монахи) положил Алексей I.

Немало сил образованные византийцы отдавали изучению риторики — своеобразного искусства составления речей для торжественных случаев (победа василевса, рождение наследника, заключение мира и так далее).

Подлинные события в обширных и цветистых речах-панигириках сознательно были закамуфлированы аллегориями (образы античной мифологии переплетались с библейскими), далекими от существа дела сравнениями; подлинные имена, названия местностей и даты старательно удалялись. Угадывание за каждой аллегорией реальных событий, за каждым библейским именем подлинного лица современника превратилось в своего рода интеллектуальную игру. Риторика наложила отпечаток и на столь интимный жанр литературы, как эпистолография.

Образованные люди, то есть люди, причастные к науке и литературе, были, как правило, знакомы друг с другом. Если они не могли встречаться, то вели постоянную переписку: в письмах порой просили помощи (один преуспевал, а другой бедствовал), но чаще делились мыслями, научными сомнениями, чувствами. Ожидание письма от ученого друга было иногда томительно (в захолустье оно могло прибыть только с оказией), зато получение становилось праздником.

Принято было одновременно с письмом посылать какой-нибудь подарок: книгу, лекарство, благовония, вяленую или сушеную рыбу, а порой — и коня, мула или осла. Пселл, узнав, что ему намерены подарить мула, просил учесть его рост, чтобы не нарушить «соразмерность».