Всемирный следопыт, 1927 № 10
Шрифт:
— Вот оно, золото. Глядите! — тыкает забойщик пальцем куда-то в стену. — Как золотая булавочная головка!
И действительно, более меткого сравнения не придумаешь. Словно в камень загнали до головки золотую булавку. Крохотная блестка. Я разочарован донельзя:
— Это только-то?
— Только! — улыбается заведующий прииском. — Нужен именно старательский глаз, чтобы не сбиться, не уйти в сторону от жилы. Но они на этом собаку съели. По внешнему только виду руды они определяют: «здесь есть золото». Расколешь кусок — действительно, есть. Точнее любого геолога!..
Я вспоминаю рассказ Еремеича в вагоне
Из забоя пора убираться. Забойщики сделали свое дело — продолбили в стене с десяток глубоких дыр — «бурок». Но забойщики — в то же время и запальщики. Сейчас они заложат в бурки динамитные шашки и подожгут запальные шнуры. Побежит, зазмеится маленький ехидный огонек. Бежать будет не долго, минуту, от силы полторы. А запальщики за это время должны взлететь наверх, по той лестнице, по которой я спускался, наверное, минут десять, и, отбежав подальше, прилечь за каким-либо выступом. Сорвалась рука, поскользнулась нога, зацепился за что-нибудь — конец! То страшно, — что никто, никто не в силах помочь тогда тебе! Поэтому спеши. Каждая лишняя секунда — твоя смерть. И так — почти каждый день. Ва-банк, а ставка — жизнь. Жуткая игра!
Мы услышали взрывы уже почти около выхода из штольни. Шесть низких, басовых ударов. И в ответ им загудела, застонала гора, словно жаловалась, словно не хотела отдавать скрытое в ней сокровище.
У выхода из штольни наталкиваемся на группу старателей. Среди них вижу и тех запальщиков, бурки которых только что взорвались. Нестерпимое любопытство жжет меня. Подхожу к одному из лих.
— Скажите, неужели у вас никогда не мелькала мысль, что в один далеко не прекрасный день вы не выйдете уже из шахты?
Он блестит в улыбке кипенью зубов и машет рукой.
— Эх, товарищ, всякий баран за свои ноги висеть будет…
И только! Так я и не понял — удаль это бесшабашная, или просто привычка.
* * *
Вприпрыжку с горы вниз — к бегунной фабрике. Это уже проза золотоискательской работы. Выломанная в штольне порода привозится сюда на лошадях. Кусками породы загружают громадные бегунные чаши, диаметром в пять метров. Пускают машину. Вздохи ее будят в горных просторах слабое эхо.
А внутри фабрики грохот обрушивается лавиной. Это бегуны, тяжелые четырехтонные колеса, соединенные осью, бегая по чашам, давят породу, трут ее в порошок. Затем помпы стреляют в чашу струями воды. Мутная песочная кашица выходит через сетчатые отверстия из чаши и падает на поставленные уступами медные листы. Листы эти амальгамированы, благодаря чему частицы золота задерживаются ртутью, а грязь смывается водой.
Промывка кончена. Из чаши выгнали водой все дочиста, до мельчайших крупинок. Наступает ответственнейший момент. Резиновыми щетками начинают счищать с амальгамированных листов налипшее на них золото. Это, по закону, делает сам заведующий прииском.
Типы
Старатели сгрудились вокруг него. Дышут тяжело. Разговоры стихли, точно прилипли у всех языки. Золотая лихорадка трясет их. Амальгама вместе с золотом, в виде мельчайших крупинок ртути, счищается в особые ковши. Слышу, как заведующий недовольно бормочет под нос:
— Мало золота! Ртуть одна…
— Мало, мало! — зло огрызается староста артели. — А ты не каркай раньше времени. И так мои ребята носы повесили. За восемь-то ден мы два с половиной фунта золота намыли.
— А это считается плохой добычей? — спрашиваю я.
Староста удивлен:
— А неужели же хорошей? Ведь нас в артели пятнадцать человек, а некоторые со своими лошадьми. За фураж плати, за харч плати, за динамит плати, за все плати. А тебе останется коли на табачок, и за это спасибо.
Золото уносят в камфорные печи — выпаривать ртуть. Пользуясь свободной минутой, я расспрашиваю заведующего подробнее о заработках старателей. Узнаю вот что.
Среднее содержание золота в кара-башской породе от 2 до 15 грамм на тонну. Самородки встречаются редко, как исключение. Например, за весь прошлый год был найден только один самородок, в 200 грамм. Золото сдается в контору, старатели получают от 66 коп. до одного рубля за грамм, смотря по качеству золота. Но кроме этого, контора дает старателям бесплатно полное техническое оборудование штольни, и так же бесплатно они пользуются бегунной фабрикой.
Приносят из печей выпаренное золото.
— Смотрите! — кричит мне заведующий.
Я нетерпеливо заглядываю в ковш и вижу… черный порошок… Словно мелко измолотый чугун…
— Минутку терпения, — смеется зав. — Наше золото медистое — и, чтобы освободить его от примесей, мы протравляем его азотной кислотой.
Протравку производят при мне. И вот, наконец, девственным блеском засверкало чистое, освобожденное золото. Передо мной, на столе рассыпан песок, вернее, даже не песок, а пудра красновато-желтого цвета. Это властелин капиталистического мира — золото! Теперь у него одна прямая дорога — в государственные хранилища.
Я вспоминаю путь, пройденный золотом, путь от подземных недр до точных аптекарских весов, на которых его сейчас взвесят. Вспоминаю ослепшего в «падающей» башне Федорова, сошедшую с ума Катю Богданову, старателей, засыпанных обвалами в штольнях, запальщиков, разорванных взрывом динамита… Все это — жертвы «желтого дьявола»…
Покидаем мы фабрику поздно вечером. Громадная желтая луна неосторожно зацепилась за вершину Юрмы и беспомощно повисла на ней, словно оправдывая название, данное башкирами этому гиганту[37]). Где-то далеко внизу, в поселке тявкает собака, и от этого тишина здесь, наверху, кажется особенно гнетущей, настороженной. Спит у нас под ногами Соймоновская долина, закутавшись в шубу плотного тумана. Спит и лысый, мрачный Карабаш. Я долго смотрю на «золотую гору» и, подавленный ее сумрачным молчанием, с трудом воображаю, что и сейчас в недрах ее кипит работа, лязгают балодки, и стальной зуб шпура вгрызается жадно в каменное нутро горы.