Всемирный следопыт, 1928 № 06
Шрифт:
В четверть двенадцатого множество шарабанов доставили со станции специально приглашенных гостей, и я спустился вниз, чтобы присутствовать при церемонии приема. Челленджер имел потрясающий вид во фраке, белом жилете и сверкающем цилиндре. На лице его было выражение презрительного превосходства и довольно грозной благожелательности; он был преисполнен важности и сознания собственного достоинства. «Типичная жертва мании величия», — как отозвался о нем один из хроникеров. Профессор помогал разводить (а иногда и подталкивать) гостей по местам, а потом, собрав вокруг себя избранных гостей, занял место на трибуне на холме и оглядел собравшихся с видом председателя, ожидающего аплодисментов аудитории. Но, поскольку
* * *
— Джентльмены! — загремел он, — на этот раз я избавлен от обращения: «лэди и джентльмены». Если я не пригласил лэди провести вместе с нами это утро, то, смею вас уверить, не для того, чтобы обидеть их, поскольку, — прибавил он со слоновьим юмором, — наши взаимоотношения с ними всегда были самыми дружелюбными. Настоящая причина та, что в моем опыте все же имеется в небольшой степени элемент опасности, хотя этого как будто недостаточно, чтобы рассеять выражение неудовольствия, которое я замечаю на некоторых лицах. Представителям печати будет небезинтересно узнать, что специально для них я отвел верхние места на гребне холма, откуда они лучше других смогут видеть все происходящее. Они обнаружили к моему опыту такой интерес, порой неотличимый от вмешательства в мои дела, что наконец теперь-то они не смогут пожаловаться, что я сопротивляюсь всем их усилиям. Если ничего не случится, — а случайности возможны всегда и во всем! — что же, я сделал для них все, что мог… Если, наоборот, что-нибудь случится, они будут находиться в исключительно удобных условиях для наблюдения и записывания, если найдется что-либо, заслуживающее их просвещенного внимания.
— Вы отлично понимаете, — продолжал он, — что человеку науки невозможно объяснить обыкновенному стаду различные причины, приводящие его к тому или иному заключению или действию. Я слышу весьма невежливые замечания и очень прошу того джентльмена в роговых очках перестать махать зонтиком.
(Голос: «Вы оскорбительно аттестуете своих гостей!»)
— Возможно, что мои слова: «обыкновенное стадо» привели джентльмена с зонтиком в столь возбужденное состояние. Хорошо, пускай мои слушатели не обыкновеннее стадо. Не будем придираться к словам. В тот момент, когда меня прервали дерзким замечанием, я намеревался сказать, что весь материал по настоящему опыту полно и подробно изложен в моем выходящем труде о строении Земли, который я, при всей своей скромности, могу назвать одной из величайших, делающих эпоху книг в мировой истории…
(Общее волнение. Крики: «К делу! Давайте факты! Зачем нас созвали? Что это? Шутка? Издевательство?»)
Я как раз собирался приступить к объяснению, и если еще раз меня прервут, я буду принужден принять свои меры к-восстановлению порядка, поддержание которого самостоятельно, видимо, недоступно собравшимся. Дело в том, что я прорыл шахту, пробившись через земную кожу, и собираюсь проверить эффект неприятного раздражения ее чувствительного слоя; эта деликатная операция будет произведена моими Подчиненными, мистером Пирлессом Джонсом, специалистом по артезианскому бурению, и мистером Эдуардом Мэлоном, который в данном случае является моим полномочным представителем. Обнаженная чувствительная субстанция подвергнется уколу буравом, а как она будет на это реагировать — покажет будущее. Если теперь вы будете любезны занять свои места, эти два джентльмена спустятся в шахту и произведут последние приготовления. Затем я включу электрический контакт — и все будет кончено.
Обычно после подобных речей Челленджера аудитория чувствует, что у нее, как у Земли, содрана защитная, эпидерма[61]) и обнажены нервы. И эта, публика
Нашим глазам открылось поразительное зрелище. Старая планета точно угадывала, что по отношению к ней несчастные букашки намерены позволить себе неслыханную дерзость. Обнаженная поверхность волновалась, как вода в кипящем горшке. Большие серые пузыри вздувались и лопались с треском. Воздушные пузыри и пустоты под чувствительным покровом сходились, расходились, меняли форму и проявляли повышенную активность. Волнообразные судороги материи были сильнее чем обычно, и ритм их участился. Темно-пурпурная жидкость, казалось, пульсировала в извилистых каналах, сетью расползавшихся под мягким серым покровом. Ритм, дрожание жизни чувствовалось здесь. Тяжелый запах отравлял воздух и делал его совершенно непереносимым для человеческих легких…
Я, как зачарованный, созерцал это странное зрелище, когда позади меня Мэлон вдруг тревожно зашептал:
— Джонс, смотрите!
«Джонс, смотрите!»— вдруг тревожно зашептал Мэлон…
Не более мгновения потребовалось мне, чтобы оценить положение. В следующий момент я прыгнул в лифт.
— Скорее, сюда! — воскликнул я. — Дело идет о жизни и смерти! Только быстрота спасет нас!
Действительно, зрелище внушало серьезную тревогу. Вся нижняя часть шахты, казалось, заразилась той интенсивной активностью, которую мы заметили на дне; стены дрожали и пульсировали в одном ритме с серым слоем. Эти движения передавались углублениям, в которые упирались концы брусьев, и было ясно, что брусья упадут вниз, а при их падении острый конец бурава вонзится в землю независимо от электрического контакта, спускавшего тяжелый груз. Прежде чем это случится, нам с Мэлоном необходимо быть вне стен шахты. Дело шло о нашей жизни! Ужасное ощущение — находиться на глубине восьми миль под землей и чувствовать, что каждый момент сильная конвульсия может вызнать катастрофу!..
Мы бешено понеслись вверх.
Забудем ли мы этот кошмарный подъем? Сменявшиеся лифты визжали и громыхали, и минуты казались нам долгими часами. Достигая конца яруса, мы выскакивали из лифта, бросались в следующий и летели все выше и выше. Через решотчатые крышки лифтов мы могли видеть далеко наверху маленький кружок света, указывавший выход из шахты. Светлое пятно становилось все больше и больше, пока не превратилось в отчетливый круг; перед нашими глазами замелькали кирпичные крепления устья шахты. И затем, — это был момент сумасшедшей радости и благодарности, — мы выпрыгнули из стальной темницы и вступили снова на зеленую поверхность луга.
Мы поспели как раз вовремя. Не успели мы отойти и тридцати шагов от шахты, как там, глубоко внизу, мой острый гарпун вонзился в обнаженное, усеянное чувствительными нервными окончаниями мясо старушки-Земли, и наступил Момент великого эксперимента.
Что произошло? — Ни Мэлон, ни я не были в состоянии сказать, потому что словно порыв циклона сшиб нас обоих с ног и покатил по траве, как ветер гонит сухие листья. В тот же момент наш слух был поражен самым отчаянным воплем, какой только слышало ухо человека…