Всемирный следопыт, 1930 № 04
Шрифт:
III
Поселок Аянка раскинут в пади между сопок. Сопки покрыты пахучим сланником, стелющимся ползучим кедровником, карликовой березой, даурской лиственницей.
Зимой над Аянкой поет шаманские песни, бьется в исступлении белая бесшабашная пурга. Под шип и посвист пурги кажется, что вокруг — мертвая пустыня, что кончилась жизнь, что ползут через тундры, сопки и пади гигантские ледники, что наступает на планете новый ледниковый период.
Но это только кажется. Под снежной
День ото дня горячей становится солнце, объявляя беспощадную войну снегам. Бурлит снеговая вода — с гудом, с гулом, с победными песнями на стихийном водном наречии. Горько пахнет сланник. Корявая карликовая березка прихорашивается, тугими весенними соками набухают ее почки. На взгорьях в жадном нетерпении распускаются изумрудные листья полярных цветов.
У олених появляются оленята. Кочевники-тунгусы, перевалив через Джуг-Джур, тянут к взморью. Бродит по сопкам медведь — исхудавший за зиму, сухоребрый, с клочьями рваной шерсти. Жизнерадостная белка скачет по кедрам и лиственницам. Греется на солнышке проснувшийся бурундук.
Солнце идет войной на лед Охотского моря. Море оттаивает у берегов. Скоро сбросит оно ледяной панцырь, очистится от грязнозеленого льда — и пойдут косяки серебряных и бронзовых рыб в пресные речушки, встревоженные властным порывом великого икромета. За рыбными стадами и табунами ринется морской зверь — маленькие проворные тюленьки, крутомордая пятнистая нерпа, лакомая до рыб жирная белуха.
По-над морем на дальний север, на родные гнездовища полетят неисчислимые полчища птиц. Над бухтой, над падями, над сопками, в дебри неисхоженной тундры потянут кургузые утки, украшенные великолепным оперением казарки, черные турпаны, гогочущие гуси и белопенные, словно выточенные из мрамора, лебеди.
Чем-то величавым, эпическим, древним веет от весеннего перелета птиц! Тишина ломается, покой отлетает. В воздухе— свист крыльев, шум воздушных караванов, гортанные, взволнованные весной птичьи голоса.
Там, где бушует река Алдома, в диких заповедных местах садятся тысячи уток. Сереют ложбины от гусиных табунов. Многокилометровые площади выедаются ядовитым гусиным зеленым пометом. Сторожкие лебеди выбирают для отдыха глухие лиманы.
Весной, в голодное время, лопаются на взморье выстрелы: питается край птицей.
IV
Адам Иванович до весны жил спокойно. Лечил. Делал доклады. Читал лекции. Привел в порядок аянскую библиотеку. Составил подробнейший проект организации походной больницы для обслуживания тунгусов-оленеводов.
С первыми днями весны доктора словно подменили. Он потерял покой. Ему словно передалась весенняя тревога рыб, птиц и зверей. Целыми днями простаивал он на сопках с биноклем в руках, наблюдая великий перелет птиц. Приходя с сопок, говорил:
— На Колыму мне надо, на Колыму!
Адам
На берегах реки Колымы, на севере, ежегодно бывают большие промысловые охоты на гусей и лебедей.
В конце апреля идет горячая подготовка к охоте. Охотники примечают места гусиных и лебединых садбищ с осени. Приметив осенью излюбленные птицей сырые котловины, поросшие хвощом и гусятником, охотники помогают солнцу. Они расчищают на садбище снег, вывозят мусор и навоз, чтобы скорее образовалась проталина.
Идет май — месяц перелета. Миллионные армии гусей и лебедей летят на дальний север, высматривая проталины для подкорма и отдыха. Наступает страдная пора для колымских добычников дикой птицы.
Увидя сверху проталину, птичьи стай снижаются, кружат низко-низко над оттаявшим местом. Грохают выстрелы. Подбитые птицы грузно падают. Сотню гусей и пару десятков лебедей убивает хороший стрелок в эту пору. Туда, на берега Колымы рвался Адам Иванович. Перед гусиными и лебяжьими днями он, не осилив беспокойства, собрался и ушел, присоединившись к бродячему тунгусу.
V
Месяц об Адаме Ивановиче не было ни слуху ни духу. Изумрудными коврами трав зазеленели окрестности Аянки. Южные склоны сопок запестрели цветами. Дул теплый ветер; он приносил запахи противоцынготного чеснока, душистой черемши и еще какие-то неизвестные волнующие запахи северного лета. Буйно вырос дикий лук.
С низовьев Колымы приехал сотрудник Госторга, кооператор-следопыт, человек, которых выковывает только суровая природа севера. Он рассказал несколько историй о весенней охоте на Колыме. Я слушал с равнодушием человека, привыкшего к быту этого края. И вдруг приезжий заговорил об Адаме Ивановиче. Он не называл его по имени, но я сразу безошибочно узнал, что речь идет о чудаке-докторе Степанчикове. Разве сыщется на свете еще другой такой Адам Иванович?
— Приехал на Колыму, — рассказывал приезжий, — какой-то чудило-мученик. Охотник не охотник, ученый не ученый, так, какой-то путешественник. Называл он себя доктором, но был ли он доктором — никто так и не узнал. Увязывался он с партиями охотников. Все ему хотелось посмотреть, как лебедей бьют. Сам ружье купил и стрелял, — только, кажется, неудачно. Пенснастый он, и рука у него трясучая, говорят, была. Все больше мазал.
Странность была у этого доктора. Убьют лебедя — ему не интересно. А если ранят — он индо задрожит. Стоит над лебедем, вслушивается. Добивать не дает.
Как-то в начале июня, ранил этот доктор крупного лебедя. Снизился лебедь, потом, оправившись, взмыл и полетел.
Видит доктор, что далеко лебедю не улететь, — вскочил да за ним. Убежал, скрылся из виду. Охота уже кончилась, а доктор не вернулся. Зная его чудной нрав, охотники махнули рукой, дескать, чудит человек. Потом уже, дня через четыре, нашли Адам Ивановича на поляне мертвым. Лицо и голова его были в кровоподтеках и синяках. Неподалеку от него лежал огромный подстреленный лебедь.