Всеслав Полоцкий
Шрифт:
— Бери серебро и золото… У меня много всего… Рахманы работают исправно… Бери все бусы с жемчужинами-звездами. Таких не носила и жена ромейского базилевса.
Ульяница бросилась к дверям. Гневный с глухим хрипом-стоном бросился за ней, схватил в объятия, повалил на горячие сосновые доски.
— Пусти, — билась, извивалась всем телом Ульяница.
…Свечечка, как и вчера, догорела на столе. Беловолод стоял посреди хатки, напряженно вслушивался в ночную тишину. Не дававшая ему дышать тревога вспыхнула с такой силой, что он пошатнулся, схватился руками за пылающее лицо. «Что со мной? — думал он. — Трясет как в лихорадке. Никогда со мною такого не было». И друг он понял — что-то неладное с Ульяницей. Всегда, даже если Ульяницы не было рядом, он чувствовал, когда ей плохо.
Беловолод
Он не знал, в какую сторону бежать, и это придавало особую остроту его отчаянию. Вдруг он вспомнил, что возле большого строения, возле дубка висит колокол, сзывающий рахманов из пущи на обед, а потом на работу. Беловолод уже несколько раз слышал звон этого колокола, торжественно грустный, тревожный, оглашавший все окрестности. Он рванулся туда, но в это время заметил белую тень, мелькнувшую поодаль, сдержал дыхание, прислушался. Молодые босые ноги частили по еле заметной в темноте песчаной тропинке. Так мог бежать только смертельно перепуганный человек. Ульяница! Она бросилась на шею Беловолоду, простонала:
— Кажется, я убила его. Он лежит и не дышит.
— Кто лежит? — прижал Ульяницу к себе Беловолод.
— Гневный. Тот, что под землей живет. Когда я была в бане, он отпер в стене дверцу… набросился на меня, как вурдалак, как зверь… Я упала, а возле стены, у меня под рукой, лежал замок… Железный замок от дверей… Я ударила Гневного этим замком по голове.
Ульяница была в одном легком платье, босая. Ее трясло от холода и всего пережитого. Беловолод почувствовал, как она обмякла у него на руках.
— Успокойся, — сказал Беловолод. — Успокойся. Идем в хату… Вот тебе и святые люди…
Когда вошли, он усадил Ульяницу возле стола.
— Не зажигай свечки, — испуганно зашептала Ульяница. — Надо бежать отсюда.
— Вот тебе и святые люди, — снова, в какой-то тупой растерянности, повторил Беловолод. — Ах, червяк подземный, мокрица! — Ярость и гнев бушевали в нем. Он взял Ульяницу за плечи, дрожащим голосом спросил: — Он тебя не…
— Я стукнула его замком по голове! — не дав Беловолоду договорить, жестко сказала Ульяница. — Бежим отсюда.
— Как?
— По небу, по земле, как знаешь, но надо бежать, спасаться.
Они осторожно выскользнули из хатки, пригибаясь, побежали в ту сторону, где, по их расчетам, должен был стоять коловорот с веревочной лестницей. Они не думали, сумеют ли управиться с этим коловоротом, они бежали.
Вот и стена. Теперь, ночью, она казалась еще выше и страшнее, чем раньше. На самом верху ее торчали острые прочные колья.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — послышалось в темноте.
Беловолод и Ульяница приросли к земле от неожиданности. Высокий худой рахман, с копьем в руке, в длинной накидке, стоял рядом. Казалось, он не удивился, увидев их, молчал, ни о чем не спрашивая.
— Возвращайтесь назад, — наконец сказал рахман. — Стена высокая. Мы выходим только тогда, когда солнце по небесам покатится.
Делать было нечего, пришлось возвращаться. Молча рахман довел их до самой хатки, подождал, пока они войдут в нее. Там, в темноте, они не сомкнули глаз до рассвета, сидели, обнявшись, слушая ночь, которая могла быть последней в их жизни. Ульяница плакала. Теплые слезы капали Беловолоду на руки. Он гладил женины волосы, напряженно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Шумел за окошком ветер, парил над пущей. Вольно было ветру — лети куда хочешь и делай что хочешь. Гни вербы над рекой, разгоняй тучи на небе, бейся в щит молодому вою, стоящему где-то на стене Менска и зорко охраняющему город. Беловолоду хотелось сделаться ветром. Легко поднял бы он Ульяницу на сильных крыльях, понес бы туда, где тусклым серебром светится среди лесов Свислочь, где, спрятавшись от непогоды, от накрапывающего дождя под лодкой-плоскодонкой, терпеливо ждет их Ядрейка. Да вот беда — невозможно вырваться из-за стены. Он чувствовал, как быстро идет, катится ночь, и шептал Ульянице:
— Спи… Засни…
Сам
Во дворе тихо кашлянул рахман. Караулит, смотрит во все глаза. Боится, как бы не сбежали. Если сбегут, то не видать ему общины, выгонят с проклятиями в пущу, а для рахмана это смерть.
И все-таки Беловолод заснул. И приснилось ему множество белых птиц, то ли аистов, то ли огромных озерных чаек. Заполонили птицы все небо, заслонили крыльями солнце, белым-бело стало на земле, будто снег пошел. Такая чистота, такая нежность и мягкость были во всем и всюду. Беловолод и Ульяница, обнявшись, сидели на облаке, как на розовом челне. Небесное величие открывалось их взору, захватывающая дух безбрежность. Земля виделась далеко внизу, как спелый лесной орех, когда его прокалит ласковое августовское солнце. Самый слабый шепот громом катился в облаках, однако в этих звуках не было угрозы, оставалось только ощущение силы того, кто управляет всем. Белые птицы несли облака, бережно держа их длинными коричневыми клювами. Иногда одна из птиц теряла перо, и оно, вспыхивая на солнце, кружилось, медленно падало вниз, в синюю бездну. Вдруг вдали, как пятно на ослепительно белом, показалась черная тучка. Птицы заволновались, что-то крикнули растерянными хриплыми голосами (это они от страха охрипли) и кинулись кто куда, начали прятаться, забиваться в белые пенистые волны облаков. А из черной тучи упал, распластав медные крылья, орел. У него были острые железные когти, желтые не моргающие глаза. Он сел между Беловолодом и Ульяницей и, обхватив Ульяницу широкими медными крыльями, на которых потрескивали синеватые искры-молнии, начал раздевать ее, клювом и когтями срывать с нее платье. Беловолод зашелся от гнева, хотел схватить орла за шею, но тот резко повернулся, пронзительно посмотрел желтым бесстрашным глазом и ударом твердого крыла сбил его с облака. Беловолод вскрикнул и проснулся.
Торжественный звон била раздавался над лесным селеньем. Солнце сыпало в окна золотые гривны. На пороге стоял рахман.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — сказал он. — Идите за мной. Вас ждут братья.
Беловолод и Ульяница переглянулись. Ульяница упала мужу на грудь.
— Не бойся. Я с тобой, — поцеловал ее Беловолод.
Рахманы, как и всегда, стояли кругом. Дубок шумел под свежим ветром. Листья, вымытые ночным дождем, блестели на солнце.
На лице Доброго, на лицах других рахманов Беловолод не заметил ничего такого, что выдавало бы их озлобленность или просто недовольство. Наоборот, глаза у всех были добродушно-спокойные, как черные и синие ягоды, обмытые дождем. Когда Беловолод и Ульяница подошли, рахманы молча расступились, пропустили их в середину круга и снова сомкнулись, как речные воды. Добрый поприветствовал их кивком головы, заговорил:
— Сегодня вы возвращаетесь туда, откуда пришли. Нам жалко вас, потому что там ангел и дьявол сплелись в человеке и потому что там можно поскользнуться не на утренней и вечерней росе, которой Бог освежает, ласкает землю, а на людской крови.
— Так, истинно так, — прошелестело между рахманами.
Добрый с удовлетворением оглядел свой люд, и голос его зазвучал еще громче:
— А видели ли вы, как растет трава? Как муравьи собирают у подножия деревьев хвою? Слышали ли вы писк птенцов, которые клювами пробивают себе выход из темной скорлупы на белый свет? Нет, не видели, не слышали. Несчастные вы.
— Так, истинно так, — тихонько загудели рахманы.
— У нас каждому тепло, как овечке в хлеву, — продолжал Добрый.
Он говорил и говорил, а Беловолод и Ульяница слушали его и ждали, что вот-вот он кончит свою речь и тогда рахманы схватят палки и лозовые прутья и начнут хлестать их, как они хлестали идола, приговаривая: «Это вам за Гневного, за Гневного…» Не может быть, чтобы смерти подземного темнолюба никто не заметил. Однако все были внешне спокойны, и Беловолоду, как и Ульянице, подумалось, что в этом спокойствии кроется какая-то хитрость. Они ждали худшего, ждали самого дурного. А случилось… случилось невероятное. Добрый вдруг оповестил взволнованным торжественным голосом: