Всей землёй володеть
Шрифт:
– Хватит, довольно каркать, трусливая ворона! – Искал взмахнул саблей. Со свистом обрушилось смертоносное оружие на жирную ханскую шею.
Схватив за волосы отрубленную голову Болуша и потрясая своей кровавой добычей в воздухе, с диким хохотом выскочил Искал из шатра.
В сумеречной темноте, освещённой пламенем горящих факелов, сверкнули испуганные чёрные глаза рабыни.
– Держите её! Она любимая хасега [174] Болуша! – крикнул Искал. – Приведите её ко мне!
174
Хасега (вост.) –
Беспомощную рабыню привели и бросили к его ногам.
– Эй, Арсланапа! – позвал солтан сына. – Пора тебе познать женщину! Возьми её! Это твоя доля добычи!
Арсланапа, спустившись с коня, немного смущённый, подбадриваемый воинами, через силу улыбнулся и, повалив наложницу на землю, стал срывать с неё дорогие одежды.
Толпа галдящих степняков обступила было его, но суровый богатырь Йошир, потрясая копьём, отогнал прочь всех любопытных.
Вопли и плач рабыни прорезали воцарившуюся после разгрома стана тишину. Арсланапа, грязный, испачканный кровью, навалившись сверху, дико вращая глазами, насиловал свою жертву. Лишь мрачный Йошир да кружащий в предутренней выси ястреб стали свидетелями первого в жизни молодого сына солтана злодейства.
Глава 16. Сквозь вой пурги
В посеченном саблями, покорёженном шеломе, пешком, хромая и тяжело дыша, приплёлся Всеволод к Княжеским воротам Переяславля. Яростно кружила жестокая вьюга, бросая в лицо снежные клубы. В ушах стоял неистовый свист, голова гудела от сабельных ударов.
Половцы налетели внезапно, смяв и разметав сторожевые отряды за Сулой. Воиньский воевода беспечно проспал неожиданное нападение коварного врага и не прислал вовремя гонца. Только уже когда запылали сёла и деревни на Трубеже, Всеволод узнал о набеге Искала. Сведав, бросился из Переяславля во главе малой дружины – большую собрать было уже не успеть – и вот теперь, лишившись коня и хоругви [175] , бежал, прячась в перелесках и зарослях кустарника, замёрзший, дрожащий от дикого холода, потерявший всех гридней. Пробирался ночью, наугад, безотчётно, сквозь метель, проваливаясь ногами в глубокие сугробы. Когда наконец он различил в предрассветной мгле стены Переяславля, то возвёл очи горе, набожно перекрестился и поклялся поставить в городе церковь в честь святого Феодора, своего небесного охранителя.
175
Хоругвь – воинское знамя, стяг.
Холод стоял страшный, обмороженные персты прилипали к дощатой броне. На затылке колыхалась иссеченная саблями кольчужная бармица.
На сей раз Искал провёл его, он не учёл силу и воинское умение половца, а главное, его малая дружина не выдержала их бешеного, отчаянного натиска. И приходилось теперь горько сожалеть о порубленных русских ратниках, о спалённых дотла слободах и сёлах, об угнанных в полон крестьянах и посадских людях.
«Ничего, ничего, княже, – успокаивал сам себя Всеволод. – Поквитаемся ещё с этим Искалом. Вот братьев созову…»
Братьев! Только двое осталось их у Всеволода. Оба молодших, Вячеслав и Игорь, один за другим внезапно быстро захворали и умерли. Игорь умирал тяжело, мучительно, Всеволод ездил к нему в Смоленск и со скорбью и страхом взирал на его страдания. Брат корчился от болей в животе, судорожно дёргался, беспокойно ворочался, шептал хрипло, едва связно:
– Помни… завет… отцов… Всеволод… За тя тамо… Молить буду…
Перед самой кончиной боль отступила, он лежал, успокоенный, измученный, с заострившимся серым лицом. Посмотрел на Всеволода,
Стражи узнали князя по шелому с ликом Феодора Стратилата. Молча прошёл он через ворота, спустился к домовой церкви, после короткой жаркой молитвы через гульбище и крытый переход добрался до своих хором. Только когда подымался по крутой лестнице, почувствовал вдруг смертельную, сковавшую мускулы усталость. Даже раздражение и боль – и телесная, и душевная – как-то вмиг схлынули, оставили его.
Подбежали гридни, челядь, боярин Никифор громовым голосом приказал позвать бабку-знахарку. С князя стянули сапоги, старая колдунья какой-то противно пахнущей мазью протёрла ему руки и ноги. Запрокинув голову, Всеволод с тяжёлым вздохом откинулся на ложе.
Появилась Мария в чёрном платье и повойнике на голове.
Всеволод злобно усмехнулся: носит траур по своему умершему родителю, базилевсу Константину Мономаху. Сколько слёз пролила, и ведь вовсе не оттого, что любила отца – нет, просто он был властью, силой, поддержкой для неё в чужой, «варварской стране скифов». Теперь вот чувствовала, как никогда раньше, своё одиночество, пугаясь приходившими с родины новыми вестями о смутах и мятежах.
А базилевс… Говорят, неглупый был человек, только вот восьмистам русским пленным приказал выжечь глаза. В последние годы, овдовев, жил он по большей части в Манганском монастыре – возможно, самом роскошном храмовом сооружении, какое когда-либо видел город Равноапостольного Константина. «Здание всё было изукрашено золотыми звёздами, словно небесный свод», – писал о Мангане знаменитый ромейский философ Михаил Пселл.
Посреди сада с висячими деревьями устроена была купальня, в которой страдающий приступами подагры базилевс проводил каждый день по нескольку часов. Однажды осенью, когда было уже холодно, он пролежал там слишком долго, простудился и заболел плевритом. От этой болезни отец Марии и скончался, всего на год пережив своего бывшего противника, а позднее союзника – князя Ярослава.
– Что, побили тебя половцы? – холодно рассмеявшись, спросила Мария. – Тоже, воин!
В руке она держала тонкую свечу и взирала вдаль, за окно.
Всеволод смолчал, скрипнув зубами, слыша, как завывает на улице вьюга. Воистину, права Мария, плохой из него воин, никудышный. Во время сечи – одна надежда на воевод, да нынче вот, не получилось, как они замыслили. Слишком яростным и сокрушительным оказался удар вражьей конницы. Проклятый Искал! Верно сказал про него воевода Иван. Иван – вот кого не хватало там, на поле брани! Уж он бы придумал что-нибудь.
– Не довольно ли тебе носить траур? – хмуря чело, обратился Всеволод к Марии. – Немало лет ведь прошло. До скончания дней, что ли, будешь убиваться по почившему отцу и в чёрных одеждах ходить? Не монашенка пока ещё!
Ромейка гордо вскинула голову.
– Не смей так со мной! – вскричала она, топнув ногой. – Ненавижу! Ненавижу! Варвар! Дикарь! Скиф! – захлёбываясь от злости, бросила она ему в лицо и с остервенением сорвала с головы повойник. Рыжие распущенные волосы упали ей на плечи.
Обычные холод и высокомерие уступили внезапно в душе её дикой, страстной злобе и ненависти. Всхлипывая, вздрагивая от рыданий, княгиня стремглав вылетела из палаты.
Всеволод почувствовал в этот миг с предельной ясностью – всё, ничего у них с Марией больше не будет. И так после рождения Анны ни одной ночи, ни одного дня не провели вместе. Да и Анна – по-домашнему прозвали её Янкой…