Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
Согласно диспозиции, нашим паркам приказано разбиться на полупарки и эшелоны. Создалось чрезвычайно странное положение. Полученные в ничтожном количестве снаряды были израсходованы с молниеносной быстротой. Требования из полков совершенно не удовлетворялись. От командиров i-й и з-й батарей беспрерывно получались запросы: можно ли открывать огонь и не будет ли недостатка в снарядах? Не добившись ответа и забрасываемые неприятельским огнём, обе батареи, по-видимому, решили отодвинуться. И действительно, видно было простым глазом, как батареи меняют позиции и все ближе и ближе придвигаются к Шклянам. Вскоре головной эшелон уже стоял на одной линии с батареями, и неприятельские снаряды стали ложиться невдалеке от зарядных
Между тем от прапорщика Болконского получили новое донесение:
В Пинчове столпотворение вавилонское. Сделались 4 парка почти в полном составе:
2-й парк нашей бригады, 1-й — 83-й бригады, 2-й — 83-й бригады, 1-й — 46-й бригады.
Снаряды доставляются автомобилями из Кельце в очень ограниченном количестве. Все парки набрасываются на них, как голодные волки. Приходится брать патроны с боя.
Сейчас послано 77 патронных двуколок и 70 зарядных ящиков. Остальное надеюсь добить завтра, хотя большой уверенности в этом нет.
Все, что получу, немедленно отправлю.
Из Мехова от прапорщика Растаковского получили сведения, ещё более печальные. Там в ожидании очереди скопилось 14 парков.
Слухи о полученных нами 17 патронных двуколках и 10 снарядных ящиках мигом распространились. Примчались из всех соседних дивизий. Солдат 46-й бригады со слезами на глазах упрашивал:
— Коленопреклонно молю вас, господа начальство! Хоть один ящик шрапнели...
Пришлось тронуть неприкосновенный запас.
В это время между командиром нашего корпуса и командиром дивизии шла оживлённая телеграфная полемика. Командир дивизии доносил:
Согласно приказанию остался на месте. Кромского полка не существует. Весь почти погиб в штыковом бою. Прошу вторично разрешения отступить. 83-я дивизия обнажила левый фланг моей и без того ослабевшей дивизии.
В ответ на это последовала следующая лаконическая телеграмма:
Никакого обнажения дивизии нет. Приказываю собрать полки и перейти в наступление.
Одновременно по всему корпусу был разослан следующий боевой приказ:
Дерзкий враг решил сегодня напрячь все усилия, чтобы сложить наше мужественное упорство и смять левый фланг нашей армии. С Божьей помощью я верю, что мы исполним свой долг до конца.
Да здравствует наш царь, родина и армия!
С Богом на врага!
Генерал лейтенант Р.
Приказ читался вслух и сопровождался офицерскими комментариями.
— С Богом, — сквозь зубы произносит Джапаридзе, — но без снарядов.
— Да-а, — усмехается адъютант Медлявский. — Теперь на запросы батарейных командиров, можно ли открыть непрерывный огонь, будем отписываться: попробуйте, только не шрапнелью, а «Божьей помощью».
— Ой, ёлки зеленые! — громко хохочет Костров. — А хорошо бы зарядить пушку... кой-кем... Хор-рошо!
Какое удивительное утро! Седьмой час. Солнце чуть зарделось как вспыхнувшая граната. В прекрасной торжественной чистоте стоят холмы, покрытые морозной пылью. Вдали, за холмами, лежит ещё утренняя тьма, в которой задорно и весело перекликаются мортиры. Странно сказать, но эта музыка услаждает ухо.
Не надо обладать ни талантом, ни красотой изложения, надо только с полной правдивостью рассказывать все, что сейчас совершается кругом, — и для каждого станет ясно, что это не просто бой, а какой-то сатанинский поединок, не нами начатый и в который мы втянуты помимо собственной воли.
Слепое буханье пушек победоносно и радостно перекатывается из долины в долину. Голова теряет власть над чутко насторожённым телом, которое жадно прислушивается к свирепой музыке батарей. Я чувствую, как с канонадой и трескотнёй пулемётов на меня накатывается волна какой-то боевой хлыстовщины. Мне хочется гаркнуть, чтобы грозно прокатилось по всем холмам:
—
Так кричали сибирские стрелки, пришедшие на защиту Варшавы и прямо из вагонов бросавшиеся в бой.
— Шевелись! — лихо покрикивает фельдфебель. И весь захмелевший от собственного крика порывисто повторяет в каком-то буйном азарте: — Эх! Хорошо бы теперь выкатить на позицию и скомандовать: «Первое! Второе! Лупи! На, получай, мерзавец!..»
Канонада все крепнет; захлёбываясь, трещат пулемёты. Гужейные залпы рассыпаются лихорадочной дробью.
— Снарядов! — орёт взбудораженным голосом батарейный. — Чего копаешься? Ползёшь, как мокрая вошь...
— А много «яво» набили? — любопытствует кто-то из солдат.
— Как клопов, — солидно отвечает батарейный. И тут же, загораясь, выкрикивает: — Окоптил души чёртов Вильгельм! Да дай ты мне его, сволочь смердящую, сюда, я бы ему голыми руками семь смертей сделал!
Без конца тянутся раненые и пленные. Выглянул в окно за обедом: вся улица запружена австрийскими шинелями. Лица измученные, синие, как шинели. На плечах белые одеяла. Ёжатся и подрыгивают от холода. Все столпились вокруг нашего обоза: везёт на позицию сухари. На глазах у всех происходит откровенная мена. Наши солдаты прикладываются к австрийским манеркам, а австрийцы жадно грызут наши сухари. Выхожу на крылечко.
Вереницы раненых с землистыми лицами и окровавленными жгутами на руках и ногах сеют тревогу своими рассказами. По их словам, положение безнадёжное. Окопы завалены трупами, масса убитых офицеров: убит командир Лохвицкого полка Фотиев, убит штабс-капитан Переяславского полка Баташов, прапорщик д-й батареи Филонов. А снарядов все нет, и батареи все время вынуждены задерживать и ослаблять огонь.
Среди пленных оказались тяжело раненные. Их вместе с нашими ранеными поместили в заброшенной хате и оставили на произвол судьбы. К утру половина из них скончалась. Меня поражает равнодушие солдат перед трупами, и я не знаю, результат ли это фатализма или военной обезличенности? На наших глазах подъезжали телеги с трупами. Трупы сваливали в разрушенной избе — без окон, без крыши. И никто даже не полюбопытствовал заглянуть, кого привезли. К трупам относятся так же, как и к письмам, которые валяются в окопах. Иной раз подберёт кто-нибудь такое письмо, прочитает несколько строчек, скажет небрежно: от жены, от брата, от матери — и снова бросит на землю. Это не столько эгоистическое равнодушие к чужому горю, сколько желание отгородиться от слез. Страховка собственных нервов. Кругом трупы, трупы и трупы. Развороченные внутренности, запёкшаяся кровь, раздроблённые черепа. А живые солдаты проходят мимо, словно не замечая ни крови, ни мёртвых. Они улыбаются, смеются, поют и между трупами выгребают картошку. В их шутках — намеренная бравада.
Из жажды жизни рождается боевой фатализм. Из боевого фатализма вырастает равнодушие к чужой смерти: так суждено, так полагается на войне!.. Это закон природы. Вот отрывок интересного офицерского письма, подобранного в окопе:
Только что вернулись с позиции и уже второй день отдыхаем. Девятнадцать днём мы были в бою. Жаркий и непрерывный бой днём и ночью, днём и ночью... Сколько жизней угасло! Но не нами предначертан закон, потому что война — закон природы. Иначе представить себе нельзя. Прохожу мимо убитых— и хоть бы что. Вид их не трогает меня, как будто так и должно быть. Они уж мне не кажутся людьми. То есть, понимаете, совсем не такими людьми, как я, вы... Они жертвы рока. И этими обычном при взгляде на жертвы вопросов они уже не пробуждаются во мне. При у меня уж такой характер? Но ведь раньше, бывало, проходишь мимо трупа — и зажимаешь нос, гримасничаешь или приходишь в ужас, а здесь, на позициях, совсем не то: как-то по-особому черствеет душа, и мёртвых просто не замечаешь...