Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— Откуда у тебя деньги? — спрашивал Джапаридзе.
Павлов молчал.
— Позовите сюда Новикова, Горелова, Полякова и Фетисова, — приказал Джапаридзе.
Приведённых (все фуражиры) немедленно обыскали и нашли: у Новикова — тысячу сто двадцать два рубля, у Горелова — пятьсот семьдесят, у Полякова — пятьсот девяносто рублей. Фетисова, считавшегося самым честным фуражиром и заведовавшего покупкой скота, на месте не оказалось. Он пришёл через полчаса и принёс счёт на покупку коровы. Был он бледен и очень смущён. Джапаридзе резко обратился к нему:
—
— Так точно, рублей пятьдесят.
— Покажи.
Он протянул кошелёк, в котором оказалось сто девяносто рублей казённых денег и две двадцатипятирублевки.
— Тебя предупредили? — спросил Джапаридзе.
— Никак нет!
— Врёшь! Газдевайся!
При обыске в карманах нашли несколько расписок на проданный скот.
— Что за расписки? Признавайся! — закричал Джапаридзе. — Я тебе верил, считал тебя честным солдатом. Докажи хоть теперь, что ты лучше других. Говори правду!
— Это, ваше высокородие, записки ненужные. Их хуть спалить можно.
— Зачем же они у тебя?
— Упомнил порвать.
— Говори правду! — кричал Джапаридзе. — Я ничего не понимаю. Я должен под суд тебя отдать за подлог и мошенничество. Что за расписки? Ты что-нибудь понимаешь? — обратился он к Гридину.
Гридин сладко протянул:
— Так точно. Отлично понимаю. Он, ваше высокородие, брал расписку от пана, у которого корову купил, правильную расписку, за сколько купил — скажем, за тридцать рублей, а потом шёл к другому пану, и тот, другой мужичок, за двугривенный давал ему другую расписку, неправильную, подложную, не на тридцать, а на сорок рублей. Вот и барышей десятка.
— Так это было, Фетисов? Гридин правильно говорит?
— Так точно. Правильно.
— Сколько же ты приписывал к каждому счёту?
— Когда рубль, когда два.
— Почему ж у тебя так мало денег? Значит, у тебя своих не пятьдесят рублей, а больше.
— Никак нет. Пятьдесят рублей только.
Фетисов стоит красный, с опущенной головой. Офицерам, присутствовавшим при этой сцене, было совестно и неловко, но жалости к пойманным фуражирам не было. Все превосходно понимали, какие жестокости, какие солдатские расправы над бедными жителями скрывались за этими награбленными деньгами.
— Господа офицеры, — обратился к присутствующим Джапаридзе, когда ушли фуражиры, — я не нахожу выхода. Простить? Тогда фуражиры по-прежнему будут грабить и воровать в надежде на снисходительность начальства. Предать суду? Это — расстрел или каторга.
Наступило тяжёлое молчание.
— Давайте судить их собственным судом, — предложил доктор Костров.
— Что ж, это можно, — неопределённо протянул Базунов.
— Хар-рашо! Сегодня вечером суд! — отчеканил своим гортанным голосом Джапаридзе. И обратился к Гридину: — Созвать офицеров из всех трёх парков.
Вечером собрались все офицеры. Было душно, накурено; всем хотелось поскорее отделаться от этой тяжёлой процедуры. Фуражиров не было, суд начался заглазно. Первым заговорил вновь назначенный командир второго парка капитан
— Надо отобрать деньги. Это прежде всего. Пока не докажут, что деньги не награблены, а собственные. Набить хорошенько морду — и конец. Под суд отдавать не следует.
— Под суд не следует, но и бить не надо, по-моему, — заявил доктор Костров.
Старосельский заволновался:
— В мирное время я ни разу солдата не ударил. А теперь иначе нельзя.
— Это гадость, — вставил Костров.
— Да, это гадость, это уродливо — бить солдата. А вся война не уродство? У меня теперь твёрдая система. Во время боя хороший тумак по голове, это лучший способ спасти человека от обалдения. А мародёрство? Я не знаю другого лекарства от мародёрства, как крепкий стек. Не предавать же суду солдата за каждого уворованного курчонка. Огрейте его хорошенько хлыстом, и он сразу проникнется уважением к чужой собственности.
— Надо позвать фуражиров и добиться от них признания, — предложил адъютант Медлявский. — Тогда судить будет легче.
Вошли фуражиры. Первым выступил Новиков. Умный, кряжистый мужик Курской губернии Льговского уезда. По занятию прасол, торгует птицей и яйцами. Имеет капитал в банке (тысяч пять, говорит). Оборотистый, ловкий и решительный. Я видел его в трудные минуты.
— Признавайся! — обратился к нему Джапаридзе. — Все равно будет произведено следствие у тебя на деревне.
— Что ж, я не отказываюсь. Деньги мои, не казённые. Только об них никто не знает в семействе: ни брат, ни отец, ни жена. А случилось это вот как. Была у меня кобыла, хорошая лошадь, как жену любил. Продал я её, как на войну уходил. А сколько взял, утаил. Деньги с собой взял, чтобы после войны лошадей закупить и продать с барышами в России. Вот откель деньги мои.
— В последний раз говорю тебе: повинись! Признаешься, деньги отдашь, не отдам под суд. А будешь врать про кобылу, пропадёшь, как собака!
Новиков побледнел, задумался и, махнув рукой, объявил:
— Хучь жалко денег — свои ведь, кровные, — да что делать? Вы нам как отец родной. Как знаете — пожалейте: не предавайте суду.
С другими пошло легче. Они отдавали деньги, кряхтя и смущаясь, и больше для видимости прибавляли:
— На войне делить нечего: все казённое.
— Только бы душу сберечь.
Один Фетисов не сдавался:
— Больше пятидесяти рублей не имею.
Но, когда сверили с найденными при обыске расписками, оказалось, что к каждому счёту он по 5 рублей приписывал. Подсчитали: рублей четыреста должен иметь.
Джапаридзе выходил из себя:
— Я тебя в карцере сгною! Все равно денег не получишь. Прямо отсюда прикажу увезти и запереть.
Наконец сознался: дал деньги на хранение ездовому Миронову, а тот схоронил их в седле — между ленчиком и подушкой.
Едва удалились фуражиры, как началась жестокая перебранка. Большинство офицеров требовало: