Вслед за героем
Шрифт:
— Товарищ лейтенант, просим к столу.
Я думал, что они забыли обо мне, и был рад этому. Наблюдая развернувшуюся передо мной спокойную картину, я уже обдумывал детали корреспонденции, посвященной этой встрече.
Хлопотливый старшина поднес мне кружку с водкой и сушеные фрукты на куске газетной бумаги.
Когда все расселись за столом, Мадраим обратился к Андронову:
— Ну, а как насчет семьи, Василий-ака [1] что-нибудь слышал?
— Нет, брат, пропала, видно, моя семья.
1
Ака —
Андронов, положив на стол свои сильные руки, сжал пальцы до хруста в суставах.
Бойцы у стола замолкли. Слышно было, как потрескивает фитиль в самодельной лампе. Вдруг Мадраим хлопнул друга по плечу и весело сказал:
— Не грусти! Может, еще все будет хорошо.
Андронов сидел, не шелохнувшись, не отводя глаз от трепетного пламени лампы.
— Э, брат, тебе легко так говорить: ты из дома, из родной семьи…
Словно в ответ Мадраим вынул какой-то пакет из баула и, протянув его Андронову, сказал:
— Это тебе. Из Ташкента. Сказали: «Передай прямо в руки гвардейцу-разведчику Василию Андронову».
Андронов недоверчиво посмотрел на Мадраима, подозревая, что тот над ним шутит.
— Бери, бери, не бойся. Не взорвется.
Андронов взял. В пакете оказался черный атласный кисет со скромной, но красивой вышивкой.
— Рахмат [2] , Мадраим. Кисет хорош, нет слов. У меня за войну этот кисет по счету, как бы не соврать, наверно, десятый будет…
Чтобы не обидеть друга, Андронов старательно разглаживал шелковую материю, но видно было, что он не в восторге от подарка.
2
Рахмат — спасибо (узб.).
— Всякие бывали кисеты, — продолжал он, — один был даже плисовый с беленьким ушастым зайцем, а в кисете записочка с каракулями: «Папа! Бей фашистов!»
— Этот кисет, Василий, — особенный. — Лукавые искорки снова заиграли в глазах Мадраима.
— А ну тебя к шуту! — засмеялся Андронов и положил кисет в карман, считая разговор исчерпанным.
— Ай-ай-ай, — покачал головой Мадраим, — какой ты, однако, не любопытный. А еще разведчик! Ты посмотри, что в кисете!
Андронов достал из кармана кисет, извлек из него треугольником сложенный лист бумаги, развернул и стал читать. Мы все были заинтересованы.
Все серьезней становилось лицо Андронова по мере того, как он читал письмо.
Перевернув страницу, он, прежде чем продолжать чтение, строго посмотрел на Мадраима. Тот не опустил глаз, выдержал. Андронов продолжал читать, и вдруг в глазах его заблестели слезы. Окончив чтение, он бережно положил письмо перед собой, ласково поглаживая его большой ладонью. Слезы, оставив на обветренных щеках влажные следы, застряли на усах.
— Неужели это правда? Скажи, Мадраим, — это правда?
— Ну, конечно, Василь-ака!
— А ты ее видел?
— Видел, разговаривал и вот письмо привез…
Тут Андронов вскочил, от прилива чувств хотел было грохнуть мощным кулаком по столу, но удержался и, вопросительно глядя вокруг, спросил:
— Эх, что бы мне сделать сейчас, дорогие
Послышались восклицания:
— Радость-то какая, а!
— Теперь солдат вздохнет!
— Еще бы!
А Андронов продолжал:
— Да неужели это все наяву? Мадраим, голубчик, стукни меня как следует, чтобы я почувствовал, что все это не во сне!
Мадраим, добросовестно выполнив просьбу товарища, спросил:
— Еще, что ли?
— Нет, хватит. А теперь рассказывай, как ты ее нашел?
Все слушали, затаив дыхание.
— Пригласил райком партии фронтовиков в клуб текстильного комбината на встречу с передовиками производства. Много народу было. Все женщины. Рассказывали они, как трудятся для победы. Много работают, хорошо работают, а жизнь трудная: на пайке. Потом попросили фронтовиков выступить… Знаешь, Василь-ака, вышел я к трибуне и думаю, разве про войну так расскажешь, как про работу на заводе, где все по часам, по гудку, по порядку. И решил я рассказать, как мы с тобой однажды, еще до Смоленска, в разведку ходили, как ты нес меня, тяжело раненного, на своих плечах и в то же время тащил на аркане пленного немца. Ты знаешь, оратор я не больно хороший, больше люблю слушать, а не говорить. А тут растрогал женщин-работниц своим рассказом — всхлипывают, слезы утирают. Только сошел я со сцены, ко мне женщина подходит. Встревоженная, волнуется, голос дрожит.
— Скажите, пожалуйста, товарищ, как этого Андронова зовут? Не Василием ли?
— Точно так, — говорю, — Василием.
— Ивановичем?
— Ивановичем.
Тут вокруг нас женщины собрались — узбечки и русские — ее подруги. Все ахают, охают, радуются. Товарищ из президиума спрашивает, что за шум…
Ему кричат:
— Андронова мужа нашла!
Слышу, весь зал аплодирует, все встали.
Мадраим задумался, припоминая, как все было, чтобы не упустить ни одной подробности. Помолчав, продолжал:
— А потом в зале закричали: «Андронова, расскажи, как ты работаешь, чтобы муж твой мог тобой гордиться». Но она выступать не стала: не до того ей было. О ней рассказали ее подруги. Одна узбечка прямо с места крикнула:
— Скажите гвардейцу разведчику Андронову, что его жена, Груня-апа [3] гвардеец труда!
— Потом Аграфена Власьевна, — Мадраим старательно выговаривал непривычное имя, — приходила к нам домой и рассказывала, как она с детьми покинула перед приходом фашистов родное село, как после долгих скитаний попала в Узбекистан и стала текстильщицей.
3
Апа — старшая сестра; почтительное обращение к женщине (узб.).
Мадраим умолк, и все кругом молчали. Была глубокая ночь. Даже близкие огневые позиции притихли как бы в предутреннем сне.
— Ну, сержант, — послышался чей-то голос, — теперь прямо на самолете свою полевую почту посылай…
Это сказал пожилой бородатый солдат… Он сидел на нарах и скручивал козью ножку.
— Повезло тебе, сержант, — продолжал он. — Каждый из нас рад твоему счастью. А у меня вот другая судьба… — Голос его дрогнул, из-под густых, мохнатых бровей блеснули гневные искры.