Вспоминая Михаила Зощенко
Шрифт:
1 См. его шуточную автобиографию в "Литературных записках" (1922. № 3. С. 28-29).
Такова была та трудная житейская школа, в которой он учился языку. Курс был долгий, учителей было много.
Ученик оказался на диво способный и памятливый, с тонким, восприимчивым слухом. Он так успешно усвоил современное ему просторечие и с такой точностью (в сгущенном, концентрированном виде) воспроизвел его в своих сочинениях, что стоило нам в вагоне или на рынке услышать чей-нибудь случайный разговор, мы говорили: "Совсем как у Зощенко".
Как-то летом в середине двадцатых годов
Писатель жил в окружении своих персонажей, в сфере канонизированного им языка.
И хотя этот введенный им в литературу язык за полвека истаскали в своих сочинениях десятки подражателей и эпигонов писателя, на этом языке всегда остается печать его творческой личности.
4
Об этом языке в свое время будет напечатано немало исследований. Будет доказано, что это сложный химический сплав нескольких разнообразных жаргонов, и для каждого будут установлены рубрики: вот это воровской, а вот это крестьянский, а вот это солдатский жаргон, - и в конце концов будет доказано, что все эти жаргоны в своем органическом, живом сочетании дали писателю тот лексикон, который по праву называется зощенковским и который получил от Горького наименование: бисер.
Много потребовалось Зощенко творческих сил, чтобы сделать этот язык художественным, экспрессивным и ярким. Искусно пользуясь им для своих рассказов и очерков, Зощенко не забывал никогда, что сам по себе этот язык глуповат и что из него можно извлекать без конца множество комических и живописных эффектов именно потому, что он так уродлив, нелеп и смешон.
На каждой странице писатель готов отмечать вывихи его синтаксиса, опухоли его словаря, демонстрируя с веселым злорадством полную неспособность ненавистного ему слоя людей пользоваться разумной человеческой речью.
О какой-то женщине они, например, говорят, что она "нюхала цветки и настурции".
Как будто настурции - не цветки!
И вот другая такая же фраза:
"Раздаются крики, возгласы и дамские слезы".
Как будто слезы могли раздаваться.
И еще:
"Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, а другой свет зажигает".
Или:
"В одной руке у него газета. В другой почтовая открытка. В третьей руке его супруга держит талон".
Или:
"Музыка играла траурные вальсы".
И так далее.
Вздумал, например, зощенковский обыватель сказать, что ему очень хотелось бы, чтобы сердце у него билось ритмично, но он так непривычен к культурным словам, что у него получается:
"Сердце не так аритмично бьется, как хотелось бы".
Хочет пожаловаться, что кто-то критикует кого-то, и у него получается:
"Наводит на все самокритику".
Хочет накричать на кого-то, зачем тот нарушает порядок, а у него получается:
"Что ты нарушаешь беспорядок?"
Вот
Вдобавок эти скудоумные, как явствует из зощенковских книг, прямо-таки обожают казенные, канцелярские фразы, и когда, например, одному из них захотелось сказать, что он любит детей, он щегольнул таким канцеляритом:
"Я,- сказал он,- не имею (!) такого бесчувствия (!) в детском вопросе (!)".
Даже о рождении ребенка зощенковский мещанин выражается так:
"Родился ребенок как таковой".
Этот человек так порабощен эстетикой протоколов, донесений и рапортов, что, рассказывая, например, как его толкали в театре, только и находит такие слова:
"Кручусь... вызывая нарекания и даже толкание и пихание в грудь".
Канцелярские штампы обывательской речи, которые получили такое развитие в лексике тридцатых и сороковых годов, были зорко подмечены Зощенко еще при своем зарождении. (Вообще он ввел в свои книги очень многие формы внелитературного языка, подмеченные лингвистами в более позднее время: и словечко "переживать" без дополнения, и "обратно" в смысле "опять" и др.)
Канцелярит всегда вызывал негодование Зощенко. В его новелле "История болезни" некто побывавший в больнице рассказывает:
"...тут сестричка подскочила:
– Пойдемте, говорит, больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
– Лучше бы, говорю, называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, говорю, и красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь, чтоб меня обмывать".
Своими рассказами Зощенко сигнализировал нам, что нарождается целое поколение людей, для которых "обмывочный пункт" куда милее, чем ванна, для которых лес - зеленый массив, шапка - головной убор, телега - гужевой транспорт и т. д. Их бедное мышление порабощено всеми этими казенными терминами.
Кроме канцелярита, новомещанская речь богата по наблюдениям Зощенко, дурно понятыми иностранными словами, которые еще с давнего времени так приманчивы для этих людей. Со смердяковским упоением они то и дело употребляют их совершенно некстати:
"И вот происходит такая ситуация..."
"И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребенка".
"И вот при такой ситуации живет в Симферополе вдова".
То же самое со словом элемент (в смысле: человек).
"Жила, жила с таким отсталым элементом и взяла и утонула".
Возмущаясь какой-то нелепостью, они говорят:
"Это действительно курская аномалия".
Любят эти люди словечко утопия, причем, конечно, они твердо уверены, что оно происходит от слова топить и означает беду.
"Это же утопия, если всех жильцов выселять".
И вот их типичное построение фразы:
"...Бьет его в рыло за исковерканную дамскую жизнь плюс туфельки и пальто".
Алогизм, косноязычие, неуклюжесть, бессилие этого мещанского жаргона сказывается также, по наблюдениям Зощенко, в идиотических повторах одного и того же словечка, завязшего в убогих мозгах.