Вспоминая Михаила Зощенко
Шрифт:
Цена этому ежику грош, но осатанелые люди, бесконечно далекие от уважения друг к другу, от деликатной уступчивости, без которых немыслима никакая совместная жизнь, до того пропитаны собственническими злыми инстинктами, что считают невозможным уступить хоть на минуту свой копеечный ежик другому:
"Муж, Иван Степанович Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный...
– Я, говорит, ну ровно слон работаю... в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, говорит, на трудовые гроши
Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню... Инвалид Гаврилыч тоже является.
– Что это, говорит, за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка".
Следует очень колоритное изображение побоища, во время которого "кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу".
Эта кровопролитная битва кончилась лишь потому, что явился милиционер и сказал:
" - Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам...
– С чего же это вы, уважаемые граждане, разодрались?"
Клопиный быт. Клопиная мораль. Говорите этим людям о братской солидарности, о чувстве товарищества, о преодолении собственнических, темных инстинктов. Люди эти непоколебимо уверены, что все высокогуманные лозунги нужны лишь для внешнего употребления - для митинговых речей, для плакатов и газетных статей - и что никто не обязан воплощать их в своем обиходе, руководствоваться ими в своем повседневном быту.
Зощенко зорко подметил в самом начале своей литературной работы, что эти растленные люди, чуждые каких бы то ни было моральных устоев, превосходно усвоили благородную терминологию советской общественности и пользуются ею как надежным прикрытием для своих скотских вожделений и дел.
Сбывая с рук негодную работницу, они рекомендуют ее другим нанимателям так:
"Даром что это старуха, но это такая старуха, что она вполне достойна войти в новое бесклассовое общество".
Порицая какую-то девушку за то, что она польстилась на даровую еду, они говорят:
"Развернула свою идеологию в полном объеме".
И сторож, обворовывая тот магазин, который ему надлежит охранять, охотно применяет к себе термины новой эпохи:
"Стою на страже государственных интересов".
Их социальная мимикрия так велика, что они, мещане до мозга костей, то и дело заявляют себя ярыми врагами мещанства.
Негодяй, бросающий жену, объясняет свое негодяйство антимещанскими принципами:
"Ухожу от нее, поскольку я увидел всю ее мелкобуржуазную сущность".
И в другом рассказе другой негодяй точно такими же словами упрекает жену, когда она, изнуренная службой, захотела отдохнуть от работы: "Поймите, это буржуазное мещанство!"
Это - слово в слово - то самое, что в "Клопе" Маяковского говорит бывший партиец, по уши погрязший в "буржуазном мещанстве":
"В нашей красной семье не должно быть никакого мещанского быта... я против этого мещанского быта... я против этого мещанского быту - канареек и прочего... Я человек с крупными запросами...
Вообще "Уважаемые граждане" Зощенко по своему пафосу, по своей идейной направленности очень близки "Клопу" Маяковского. И там и здесь обличение советских мещан, тех "поразительных паразитов", которые, как говорит Маяковский, "били жен и при этом клялись Бебелем" и, хотя "стригли Толстого под Маркса", все же по своей внутренней сущности были подобны клопам.
"Некоторые думают, - говорит меланхолически Зощенко, - что если они не воруют, так они уже новые люди. А другие оклеивают свою комнату новыми обоями, и тоже их заполняет гордость, что они могут теперь называться представителями нового социалистического быта".
Видя, как прочно укоренились в советском быту эти растленные люди, оправдывающие антимещанскими фразами мещанское свое негодяйство, Зощенко, моралист и сатирик, воссоздал в своих книгах без всяких прикрас их "мерзопакостный" мир.
Критики, требовавшие, чтобы наша новая жизнь изображалась как некий Эдем, в который будто бы мгновенно превратилась вся многогрешная и нищая Русь, могли сколько угодно твердить о пасквилянтстве писателя. Вдумчивые читатели хорошо понимали, что превращение вчерашнего раба в человека есть очень долгий процесс и что, обличая мещан, ловко приспособившихся к новой действительности, Зощенко тем самым выражал свое глубокое уважение к ней.
Вот какими хотел бы он видеть подлинных (а не фальшивых) советских граждан, живущих в подлинном (а не в фальшивом) советском быту:
"Рисуется замечательная жизнь. Милые, понимающие люди. Уважение к личности. И мягкость нравов. И любовь к ближним, и отсутствие брани и грубости". Главной помехой на путях обновляемой жизни он, как и Маяковский, считал всех этих Сисяевых, Присыпкиных, Чучеловых, продолжающих и в новом обличии свою прежнюю клопиную жизнь.
А критикам, обвинявшим его в клевете на современную жизнь, он отвечал без обиняков, напрямик. В новелле "Сирень цветет" он обращается к ним с такими словами: "Вот,- говорит он, - один милый дом. Гости туда шляются. Днюют и ночуют. В картишки играют. И кофе со сливками жрут. И за молодой хозяйкой почтительно ухаживают. И ручки ей лобзают. И вот, конечно, арестовывают хозяина, инженера. Жена хворает и чуть, конечно, с голоду не пухнет. И ни одна сволочь не заявляется. И никто ручку не лобзает. И вообще пугаются, как бы эти бывшие знакомые не кинули на них тень..."
"Ну что?
– спрашивает писатель.
– Может быть, это клевета? Нет, это именно так и наблюдается в каждую минуту нашей жизни. И пора, пора об этом говорить в глаза. А то все, знаете, красота да величие, да звучит гордо. А как до дела дойдет, так просто ну пустяки получаются".
Конечно, эта гневная отповедь нисколько не утихомирила критиков. Дерзость писателя, отказавшегося видеть "красоту и величие" там, где "в каждую минуту нашей жизни" (подумать только: в каждую минуту!) ему видится вероломство и злая корысть, показалась им до того возмутительной, что они еще громче, чем прежде, объявили его сатиры фантастикой. Один из них с сердитым недоумением спрашивал: