Вспоминая Владимира Высоцкого

Высоцкий Владимир Семенович

Я встретил его впервые в 1965 году, когда Таганка ставила «Антимиры». Был он так, один из таганцев, в вечно подростковой куртке своей, в арсенале его было пять-шесть песен. Но огромная затаившаяся энергия уже угадывалась в нем.

Это было задолго до того, как вся страна томительно ворочалась, опутывая его, подобно Лаокоону, магнитофонными пленками.

Но голос его уже хрип на ветру времени.

Когда пел он, за него страшно становилось: он бледнел исступленной бледностью, мукой было глядеть на него — казалось, не голос сорвется сейчас, горло перервется, он рвался изо всех сил, из всех сухожилий; в эти минуты он становился поэтом.

Стихи он читал не по-актерски, а как поэты читают — такова вся таганская школа, — не выстраивая смысла повествования, а выпевая интонационный нерв стиха, суть стиховой стихии.

Иногда мы выступали с ним на вечерах, он пел, я читал — особенно запомнился ревущий зал Комаудитории университета, куда он принес свои спортивные песни, — но это были вечера не песен, а поэзии, ибо за джинсовой курткой его уже стояла судьба поэта.

Повторяю, он был тих в жизни, добр к друзьям, деликатен, подчеркнуто незаметен в толпе, его все любили, что редко в актерской

среде, но гибельность аккомпанировала ему, и не в переносном смысле, а в буквальном.

Дважды его реанимировали. Помню, однажды спас его врач Л. О. Баделян, самозабвенный друг поэзии. Высоцкий три минуты был «на том свете». Тогда я написал «Реквием» по нему. Его напечатала «Дружба народов».

О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое время на дворе — таков мессия.

Когда приезжала русая французская русалка, он просил меня читать ей эти стихи.

Трудно писать еще о нем, такая мука слушать его диски — так жив он во всех нас.

Смерть его просветила даже снобов. Многие нынче повернулись к нему, появилось много прекрасных стихов его памяти. Это хорошо. Хорошо, когда цветы ложатся на могилу, но как они нужны ему были при жизни! Неужто умереть надо, чтобы люди поняли и поверили?

Мать его, Нина Максимовна, сокрушенно рассказывает, что могилу его на Ваганькове постоянно обворовывают, мародеры снимают несметный урожай его цветов, может быть, мурлыча про себя его песни.

Художники наивны.

Высоцкий страстно, по-мальчишески мечтал напечататься. Он наивно хотел стать членом СП. Хотел свои певчие строфы, как птиц, запереть в металлическую сетку печатного шрифта. Удалось однажды напечатать его в «Дне поэзии». Сейчас сыплются его публикации, порой поспешно составленные, но в них оживает мир певца. Он был тонко образован. Любил Бальмонта, В. Иванова, Мандельштама. Их культуру он наполнял живой нынешней речью.

Сколько писали о Гамлете!

Я — Гамлет. Холодеет кровь…

И Блок, и Цветаева — их великие Гамлеты — маски духа. «Гамлет» Высоцкого— Гамлет изнутри, это исповедь поэта, работающего Гамлета, он пахнет потом профессии, житейской судьбой. Пастернак, переводя «Гамлета», задумывался над неким новым Гамлетом — уличным. Таким сыграл его Высоцкий — таганский Гамлет с гитарой.

По людскому обычаю на сороковой день после смерти я написал строки, ему посвященные:

Наверно, ты скоро забудешь, как жил на краткой земле. Ход времени не разбудит оборванный крик шансонье. Несут тебе свечки по хляби. И дождик их тушит, стуча. На каждую свечку — по капле. На каждую каплю — свеча.

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Не называйте его бардом. Он был поэтом по природе. Меньшого потеряли брата — всенародного Володю. Остались улицы Высоцкого, осталось племя в «леви-страус», от Черного и до Охотского страна неспетая осталась. Вокруг тебя за свежим дерном растет толпа вечно живая. Ты так хотел, чтоб не актером — чтобы поэтом называли. Правее входа на Ваганьково могила вырыта вакантная. Покрыла Гамлета таганского землей есенинской лопата. Дождь тушит свечи восковые… Все, что осталось от Высоцкого, магнитофонной расфасовкою уносят, как бинты живые. Ты жил, играл и пел с усмешкою, любовь российская и рана. Ты в черной рамке не уместишься. Тесны тебе людские рамки. С какою страшной перегрузкой ты пел Хлопушу и Шекспира — ты говорил о нашем, русском, так, что щемило и щепило. Писцы останутся писцами в бумагах тленных и мелованных. Певцы останутся певцами в народном вздохе миллионном.

ПОЭТИЧЕСКОЙ СТРОКОЙ

Булат Окуджава

О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил… Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа. Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем. О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука и мотив со стихом не сходился… Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился.

1980 г.

Юрий

Визбор

Пишу тебе, Володя, с Садового кольца, Где с неба льют раздробленные воды. Все в мире ожидает законного конца, И только не кончается погода. А впрочем, бесконечны наветы и вранье, И те, кому не выдал бог таланта, Лишь в этом утверждают присутствие свое, Пытаясь обкусать ступни гигантам. Да черта ли в них проку! О чем-нибудь другом… «Вот мельница — она уж развалилась…» На Кудринской недавно такой ударил гром, Что вся ГАИ тайком перекрестилась. Все те же разговоры — почем и что иметь. Из моды вышли «М» по кличке «Бони». Теперь никто не хочет хотя бы умереть, Лишь для того, чтоб вышел первый сборник. Мы здесь поодиночке смотрелись в небеса, Мы скоро соберемся воедино. И наши в общем хоре сольются голоса, И Млечный Путь задует в наши спины. А где же наши беды? Остались мелюзгой И слава, и вельможный гнев кого-то… Откроет печку Гоголь чугунной кочергой, И свет огня блеснет в пенсне Фагота… Пока хватает силы смеяться над бедой, Беспечней мы, чем в праздник эскимосы. Как говорил однажды датчанин молодой: Была, мол, не была — а там посмотрим. Все так же мир прекрасен, как рыженький пацан, Все так же, извини, прекрасны розы. Привет тебе, Володя, с Садового кольца, Где льют дожди, похожие на слезы.

11 июня 1982 г.

Александр Городницкий

Погиб поэт. Так умирает Гамлет, Опробованный ядом и клинком. Погиб поэт, а мы вот живы — нам ли Судить о нем, как встарь, обиняком? Его словами мелкими не троньте: Что ваши сплетни суетные все? Судьба поэта — умирать на фронте, Мечтая о нейтральной полосе. Где прежние его единоверцы, Надежные и близкие друзья? Погиб поэт — не выдержало сердце,— Ему и было выдержать нельзя. Толкуют громко плуты и невежды Над лопнувшей гитарною струной. Погиб поэт, и нет уже надежды, Что это просто слух очередной. Теперь от популярности дурацкой Ушел он за иные рубежи. Тревожным сном он спит в могиле братской, Где русская поэзия лежит. Своей былинной не растратив силы, Умолк поэт, набравши в рот воды, И голос потерявшая Россия Не замечает собственной беды. А на дворе — осенние капели И наших судеб тлеющая нить. Но сколько песен все бы мы ни пели, Его нам одного — не заменить.

30 июля 1980 г.

Владимир Макаров

В С Высоцкому

Мой тезка знаменитый, Мой ровесник, Не завели историю болезни, И медицине не предъявят иска, Диагноз твой — «Гипертрофия риска». Но нету и в каноне Авиценны Диагноза того у медицины. Гипертрофия риска — На театре, На теле-, на магнитофонной ленте, Груженной скальною породой «Татрой» Ты мчался, свирепея, по столетью. Мне говорили о тебе в Пицунде Грузины — ты играл им на гитаре. Похлеще времени нас песни старят, Поскольку счет идет не на секунды. Не отгорела красная калина, Не отошли от смерти шукшинской, Еще один мужик страну покинул С диагнозом «Гипертрофия риска». Теперь в цене упала позолота, И экономней тратятся румяна. Кто людям смог помочь Хоть на йоту, Того запомнят И еще вспомянут. Вновь К югу — К дюку, к облетевшим кленам Уходят без задержки самолеты. …Щит рыцарства, Что в патине зеленой, Ты хоть чуть-чуть Отчистил от налета…