Встреча с неведомым
Шрифт:
Ох, эти посадки в каменных узких коридорах, среди острых скал — до чего они мне не нравились! Мы каждодневно, ежечасно рисковали своей жизнью, и ради чего! Чтобы стереть белое пятно с карты. Но мы не можем иначе, мы не остановимся никогда. Закончим исследование Антарктиды, на очереди — Луна. Потом Марс, Венера, Юпитер, Сатурн. Вечно ищущий Человек…
Мы с профессором всю эту неделю работали как одержимые. И каждый день Сафонов заглушал мотор и шел с нами за образцами. А погода баловала нас — Антарктида казалась безобидной, как Подмосковье в начале апреля! Мы
…Сафонов позвал нас закусить. Он приготовил горячий кофе, сделал бутерброды. Усталые, веселые, проголодавшиеся мы присели возле вертолета. Ермак ел без особого аппетита. Обычно молчаливый, тогда он разговорился.
— Валя устала от Севера, — с нежностью сказал он о жене. — Я, признаться, тоже. Шесть лет работали в обсерватории. Да еще перед этим я два года летал над Охотским морем. Сам-то я архангельский, тоже, конечно, не юг! Сынок теперь там у моей тетки. Я ведь сирота. Меня тетка воспитала. Хорошая женщина, добрая, веселая, Библиотекарь. Жили мы с ней хоть и бедно, но дружно и весело. Вот Валя защитит диссертацию, и переедем в Москву.
— Будете жить у тестя? — благодушно спросил Черкасов.
— Да. Валя ведь москвичка. Может, и тетю Любу перетащим к нам. Она скучает одна.
Черкасов усмехнулся.
— Не останешься ты в Москве. Опять поедешь со мной в экспедицию.
Сафонов смущенно улыбнулся.
— И Валя твоя долго не усидит в столице. Она же прирожденный исследователь и путешественник. Она была моя любимая ученица. И не потому, что дочь моего друга, а потому, что я сразу увидел в ней географа по призванию. Настоящего географа! Я скажу, как у вас будет, Ермак. Сын с тетей будут жить у дедушки в Москве, а папа с мамой будут к ним всегда возвращаться.
— Пожалуй, что так, — улыбнулся Ермак. Черкасов положил руку на его плечо и закончил серьезно:
— Москва — самое лучшее место на Земле для возвращений… Я сам туда всю жизнь возвращаюсь. Но жить в ней безвыездно я бы не смог.
Я удивился.
— А где же тогда…
— В Антарктиде, — ухмыльнулся Черкасов, и я не понял, шутил он или сказал серьезно.
Пока мы ели и разговаривали, неожиданно подул ветер. Не отошли мы и двадцати метров от вертолета, как ветер уже завыл на разные голоса, стал с силой хлестать в лицо. Мельчайшие песчинки — не то снег, не то песок — кололи щеки, засоряли глаза. Стало тяжело дышать.
— Пожалуй, надо отправляться восвояси! — крикнул мне Черкасов.
Мы вернулись к вертолету. Сафонов озабоченно смотрел на машину — ее раскачивало…
— Взлетим? — спросил Черкасов.
— Придется переждать, — ответил Ермак. — Помогите мне закрепить вертолет.
Мы тщательно укрепили вертолет и поспешили укрыться в нем. Конечно, было благоразумнее переждать бурю. На меня почему-то напала сонливость, и я пристроился на брезенте подремать. Уснуть я не уснул, а именно дремал, слыша и понимая каждое слово, которое не заглушал вой ветра.
Черкасов и Сафонов наперерыв вспоминали экспедицию в Арктику на горное плато. Когда они впервые прибыли туда, это тоже было белое пятно на
…Кажется, я все-таки уснул, а когда проснулся, ветер уже не выл, а Дмитрий Николаевич разбирал образцы, которые мы здесь собрали, и громко восторгался ими.
— Редкие экспонаты! На вес золота! — восхищался профессор.
— Мне приятно, что во всем этом и мой труд, — тихо сказал Сафонов. — Кажется, ветер утих. Я выйду посмотрю.
Ермак вернулся и стал запускать мотор.
— Взлетим, Ермак? — обеспокоенно спросил Черкасов. Пилот молча улыбнулся. Это была последняя его улыбка, которую мы видели.
Сафонов был отличный пилот, он уже почти год работал в Антарктиде, но разве можно за год постигнуть все ее своеобразие, неожиданности и нелогичность. Ветер как будто утих, но когда вертолет стал подниматься, неожиданно налетевший шквал подхватил вертолет, словно перо птицы, и с силой бросил о скалы.
Я первый опамятовался. Я и не терял сознания. Просто меня несколько раз перевернуло и ударило. В плече нестерпимо болело, но я был цел и невредим. Кроме нескольких синяков и растяжения связок, ничего со мной не случилось. Сдерживая стон, я поднялся на ноги. Вертолет лежал на боку, все стекла разбились, винт сломан, лопасти погнуты. Черкасов, кряхтя, пытался подняться. Я помог ему. Он обо что-то ударился: из ранки на голове текла кровь. Я хотел завязать ему голову платком, но он отмахнулся.
— Ты жив, Санди? — сказал он рассеянно. Он оглядывался вокруг, ища Сафонова.
— Его здесь нет, — сказал я, — подождите минутку, я вылезу и посмотрю, что с ним…
Я хотел выбраться через фонарь — верхнюю часть кабины пилота, но профессор оттолкнул меня и вылез первым. Его охватила тревога. Я вылез за Черкасовым. Ветер опять выл, как сирена.
…Сафонов лежал довольно далеко от вертолета — возле большого валуна. Глаза его были открыты. Он смотрел на небо и не пытался встать. Как будто отдыхал. Профессор бросился к нему и присел перед ним на корточки.
— Ермак! — произнес он с беспредельной нежностью и отчаянием. — Что с тобою, Ермак?
— Все в порядке… — сказал Ермак, и вдруг — хрип. Так он умер.
Я сразу понял, что он уже умер. А Черкасов никак не мог понять, не хотел этому верить. Он поднял Сафонова, перенес его на ровное место и стал делать ему искусственное дыхание. От горя он словно помешался. Я сел на землю и заплакал.
— Санди! Иди сюда! — гневно позвал меня Черкасов. Он сердился на меня, зачем я думаю, что Ермак умер.