Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
— Пять минут осталось, — сказала бабуля, имея в виду начало передачи.
— Вы приехали по поручению профессора? — спросил Пётч, как только получил эту возможность.
Оказалось, глаза фрау Эггенфельз умеют излучать и достоинство.
— Кто может отличить, дорогой коллега Пётч, поручение от побуждения, когда долг и внутренняя склонность совпадают?
Она помолчала для вящего эффекта, но Элька разрушила художественную паузу:
— Я считаю, надо говорить только то, что думаешь.
— Речь идет о будущем вашего мужа! — умоляюще произнесла фрау Эггенфельз.
— Ну уж! — сказала Элька, разливая всем остатки кофе, и не стала объяснять, что означает ее пренебрежительный жест. — А ты что скажешь? — обратилась
Бабуля включила телевизор. Элька взялась за посуду. Фрау Эггенфельз помогала ей. В кухне она спросила, действительно ли статья появится в Гамбурге. После ответа Эльки лицо ее исказила боль. Что бы сказал муж Эльки, спросила она, если бы приготовленную для него еду жена отдала враждебно настроенным соседям, но пропустила мимо ушей ответ Эльки, что со всеми соседями она в хороших отношениях, и со словами: она очень рада, что ее миссия окончена, — гордо направилась к выходу, однако ушла не сразу, ибо сочла необходимым еще раз пожать Пётчу руку.
— Я прошу вас, будьте завтра благоразумны, — сказала она вызванному Пётчу. — Я бы очень хотела передать профессору Менцелю что-нибудь положительное.
— Я сделал находку, — сказал Пётч, — один дядя из Померании навел меня на новый след. Можете передать: скоро я получу его, доказательство.
Фрау д-р Эггенфельз испустила глубокий вздох. И приступила к заключительному слову. Она, которая, как уже знают супруги, выросла из подвальной сироты в ученую с тремя значительными публикациями и выдержала полную волнений и душевных потрясений жизнь, сейчас здесь, у дверей дома, где речь идет о будущем одаренного молодого ученого, падет жертвой своих чувств — все это она не только сказала, но и наглядно показала, испуганно массируя пальцами участок толстого слоя мяса и жира, под которым, по ее предположению, скрывалось сердце. Вызвала же это ее опасное состояние, разумеется, самоуверенность Пётча, которую она на прощание, глядя грустными очами, не побоялась назвать стойкостью.
— Какое благородство тратится впустую, во имя неблагородного дела! — воскликнула она.
Тут оно и случилось: из ее глаз полились слезы. Но они, к счастью, не могли причинить больших разрушений, ибо под руками оказался кружевной платочек.
Вечером Пётч ни словом не упомянул о визите, а когда Элька заговорила о беседе в кухне, он заметил только, что эта женщина похожа на мадам де Сталь — о ней он много знал, так как она встречалась со Шведеновом. Пестрый платок, которым были повязаны ее черные волосы, напомнил ему тюрбан де Сталь на знаменитом портрете Жерара. У обеих женщин некрасивое лицо оживляли карие глаза. Силу обеих женщин составлял дар слова. Разница состояла лишь в том, что одна была умна, другая же — сентиментальна.
— Меня куда больше интересует, последуешь ли ты завтра ее советам, — сказала Элька.
— Мой доклад ведь уже готов.
— Знаешь, — сказала Элька, — что бы ты ни сделал, все мне по душе. Для меня не имеют значения ни геройство мужа, ни его ученая степень.
Восемнадцатая глава. Гроза
На следующий день, в воскресенье, профессор Менцель и Пётч увиделись в последний раз. Закончилось знакомство, которое при иных обстоятельствах могло бы стать дружбой, — закончилось немногословно, но при громе и молниях.
— Вчера в театре было как в театре, — сказал Браттке, когда в понедельник обсуждали в институте вечер. — Трагедия для посвященных, с незримым трупом. Властелин может быть доволен: он избавился от вши, сидевшей в волосах. Бедная вошь!
Волна жары и зноя отступала. Солнце, которое уже и видеть не хотелось, затянулось дымкой. Утром южный ветер усилил влажную духоту. Даже дети
— Ко всему привыкаешь, — говорила она в ответ на жалобы.
Фриц не мог не выполнить просьбу отвезти брата и невестку в Берлин. С недавних пор он обзавелся старой машиной для своих поездок на выходные дни. На сей раз он тоже уехал в пятницу вечером, но в воскресенье днем вернулся. Он давно заказал на доклад брата два билета, дурашливо осклабившись при удивленном вопросе Эльки: «Два?». В его машине сквозило и грохотало. В ней не потеешь, но разговаривать не удается, можно только перекрикиваться.
В театре Фриц волновался больше, чем брат. Он бегал и искал повсюду особу, объявленную им спутницей, и забыл даже пожелать брату удачи. Тот и не заметил этого. Его занимали другие проблемы. Во-первых, пробиться в театр! При входе его не пропустили, потому что у него не было билетов, а сказать «Я докладчик!» он не мог. За дело взялась Элька, ввергнув его в смущение, ибо заговорила она не шепотом, а полным голосом, так что все вокруг слышали и оглядывались на него. Найдя служебный вход, Элька вняла просьбе мужа и оставила его одного. Ему не хотелось, чтобы она присутствовала при встрече с Менцелем, которую он представлял себе ледяной.
Но он снова ошибся в профессоре. Он ожидал, что натолкнется на высокомерие, но никак не на сердечность. Профессор же, представляя Пётча работникам театра, лучился ею. Он спросил, очень ли волнуется Пётч, предложил коньяку и не преминул осведомиться о мнимой прапраправнучке виновника торжества.
Алкоголь сразу ударил Пётчу в голову. От жары, которая в маленьком помещении за сценой была еще сильнее, чем на улице, у него пересохло во рту, он насквозь пропотел. Он стоял на дрожащих ногах, прислонившись к стене, не в силах следить за разговорами об освещении, управлении занавесом и проекционном изображении. Потом работники театра ушли. На несколько минут он остался наедине с профессором.
— Можешь мне не говорить, каково у тебя на душе, — сказал Менцель, вытирая платком лицо. — В одном отношении я чувствую себя так же, как ты: как и ты, я должен демонстрировать сейчас публике единодушие со своим противником (как это повседневно бывает в браке и государственных делах). Но в остальном тебе, конечно, намного хуже. После проигрыша подпольных битв ты должен решить, нападать на меня публично или нет. Такие решения даются нелегко. Если бы ты спросил моего совета, я бы сказал: оставь, ты ведь только проиграешь. Дураки в зале все равно не поймут, чего ты хочешь. А между нами все будет кончено. Ты, конечно, очень зол на меня. Я был суров с тобой, но иначе нельзя. Я говорил не со злым умыслом, а серьезно, очень серьезно. Ты носишься с фантомом, считая, насколько я тебя знаю, будто это и есть правда. Для меня же дело заключено в большем: останусь я или не останусь в науке и в памяти потомков. Посадив Шведенова на почетное место, я обеспечил себе почетное место в истории историографии. Я поседел за этой работой, и вот приходишь ты из своей деревни и хочешь разбить все вдребезги (охотно верю — без дурных намерений). Так пойми же: я не остановлюсь ни перед какими средствами, чтобы помешать тебе в этом.
Последние слова профессор проговорил очень быстро, так как их уже звали. Занавес был поднят. Пора было идти на сцену.
В первые минуты выступления сознание Пётча функционировало не полностью. Он, правда, чувствовал, что у него дрожат руки, рубашка прилипла к спине, но он не слышал ни слова из вступительной речи Менцеля, да и собственные начальные фразы не мог потом вспомнить. Первое, что он заметил, — он читал очень громко. Но читал он гладко и не слишком быстро, это его успокоило, и он отваживался время от времени поднимать глаза от рукописи. Из темноты стали выступать лица. Он видел, как вытирали платками вспотевшие лбы. Его радовала тишина в зале как свидетельство внимания слушателей.