Шрифт:
Антон Павлович Чехов
ВСТРЕЧА
А зачем у него светящиеся
глаза, маленькое ухо, короткая и
почти круглая голова, как у самых
свирепых хищных животных?
Максимов
Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни.
Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в селе Малиновцах "по произволу Господа пламенем пожара истребило храм" и что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей постановил послать "доброхотных желателей" за сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый колокол.
Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня.
В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых комаров да глухие шаги самого путника. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати.
Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой.
– Здорово, папаша!
– услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос. Путь-дорога!
У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом.
– Православный, - обратился к нему Ефрем, - далече ли тут до деревни?
– Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось.
– Беда как пить хочется!
–
– сказал странный мужик и усмехнулся.
– Жарит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше... Тебя как звать?
– Ефрем, парень...
– Ну, а меня - Кузьма... Чай, слыхал, как свахи говорят: я за своего Кузьму кого хочешь возьму.
Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу.
– А далече едешь?
– спросил он.
– Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку.
– На храм собираешь?
– На храм, парень... Царице небесной Казанской... Погорел храм-то!
– Отчего погорел?
Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле.
– Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того набата... Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет - подступиться страшно!
Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди...
– Ну, а ты как? На жалованье, что ли?
– спросил он.
– Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал...
– Так задаром и ездишь?
– А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит... Стало быть, не задаром!
– А живешь чем?
– Христа ради.
– Меринок-то у тебя мирской?
– Мирской...
– Та-ак, братец ты мой... Покурить у тебя нету?
– Не курю, парень.
– А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? На чем поедешь?
– Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть...
– Ну, а ежели... разбойники на тебя нападут?
И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего спутника.
– Какая она у тебя пузатая!
– болтал Кузьма, толкая кулаком кружку. Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а много собрал за дорогу?
– Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько - мне не видать.
– А бумажки кладут?
– Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают.
– Что ж? И бумажки в кружке держишь?
– Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется... На грудях держу...
– А много насбирал бумажками?
– Да рублей с двадцать шесть насбирал.
– 26 целковых!
– сказал Кузьма и пожал плечами.
– У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи - во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь... Сейчас вот, гляди, я курю табак... Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту...