Встреча
Шрифт:
– А, божий человек!
– сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и ухмыльнулся.
– Хочешь белой булки?
– Ты где был?
– спросил Ефрем.
– Гы-ы!
– засмеялся Кузьма.
– Гы-ы!
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это "гы-ы!" и, наконец, затрясся от судорожного смеха.
– Чай... чай пил, - выговорил он сквозь смех.
– Во... водку пил!
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трактире с заезжими фурщиками
– Чведские спички!
– во! Пшш!
– говорил он, сжигая подряд несколько спичек и закуривая папиросу.
– Чведские, настоящие! Погляди!
Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь; потом, топчась около скамьи, как медведь, он перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, опять ощупал грудь.
– Деньги пропали!
– сказал он.
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом опять принялся искать.
– Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь?
– обратился он к Кузьме. Деньги пропали!
Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спичками и молчал.
– Где деньги?
– спросил Ефрем, делая шаг к нему.
– Какие деньги?
– небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не отрывая глаз от коробки.
– А те деньги... эти самые, что у меня на грудях были!..
– Чего пристал? Потерял, так ищи!
– Да где ищи? Где они?
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел.
– Какие деньги?
– закричал он, вскакивая.
– Деньги! 26 рублей!
– Я их взял, что ли? Пристает, сволочь!
– Да что сволочь! Ты скажи, где деньги?
– А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, проклятый, покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь!
– Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, ты взял! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто ты меня обидел? Ты бога обидел!
– Я... я брал? Когда я брал?
– закричал высоким, визжащим голосом Кузьма, размахнулся и ударил кулаком по лицу Ефрема.
– Вот тебе! Хочешь, чтоб еще влетело? Я не погляжу, что ты божий человек!
Ефрем только встряхнул головой и, не сказав ни слова, стал обуваться.
– Ишь, жулик!
– продолжал кричать Кузьма, всё более возбуждаясь.
– Сам пропил, а на людей путаешь, старая собака! Я судиться буду! За наговор ты у меня насидишься в остроге!
– Ты не брал, ну и молчи, - покойно ответил Ефрем.
– На, обыскивай!
– Ежели ты не брал, зачем же мне... тебя обыскивать? Не брал,
Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, всё еще красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал папиросу.
– Старый чёрт, - ворчал он.
– Много вас тут ездит, людей морочит. Не на такого наскочил, брат! Меня не обжулишь. Я сам все эти самые дела отлично понимаю. Посылай за старостой!
– Зачем это?
– Протокол составить! Пущай нас в волостном рассудят!
– Нас нечего судить! Не мои деньги, божьи... Ужо бог рассудит.
Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы.
Час спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой церковью, поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане. Солнце взошло, но не поднималось еще из-за леса и золотило только края облаков, обращенные к восходу.
Кузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как будто его страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось говорить, но он молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем.
– Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, - проговорил он как бы про себя.
– Я бы тебе показал, как на людей путать, чёрт лысый...
Прошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, молившийся на ходу богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в телегу за хлебом.
– Вот в Телибеево приедем, - начал Кузьма, -там наш мировой живет. Подавай прошение!
– Зря болтаешь. Какая надобность мировому? нешто его деньги? Деньги божьи. Перед богом ты ответчик.
– Зарядил: божьи! божьи! словно ворона. Такое дело, что ежели я украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за наговор.
– Есть мне время по судам ходить!
– Стало быть, тебе денег не жалко?
– Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи...
Ефрем говорил неохотно, спокойно, и лицо его было равнодушно и бесстрастно, точно он в самом деле не жалел денег или же забыл о своей потере. Такое равнодушие к потере и к преступлению, видимо, смущало и раздражало Кузьму. Для него оно было непонятно.
Естественно, когда на обиду отвечают хитростью и силой, когда обида влечет за собою борьбу, которая самого обидчика ставит в положение обиженного. Если бы Ефрем поступил по-человечески, то есть обиделся, полез бы драться и жаловаться, если бы мировой присудил в тюрьму или решил: "доказательств нет", Кузьма успокоился бы; но теперь, идя за телегой, он имел вид человека, которому чего-то недостает.
– Я не брал у тебя денег!
– сказал он.
– Не брал, ну и ладно.
– Доедем до Телибеева, я кликну старосту. Пущай... он разберет...