Встречи с Лениным
Шрифт:
После указанной встречи и еще одной, во время которой Ленин с тем же ожесточением говорил о необходимости раскола партии, я, по ряду чисто личных причин, не видел его в течение более недели. Снова увидев его, я ахнул. Он был неузнаваем. Постепенное нервное изнашивание его организма, очевидно происходившее в течение многих недель, - теперь было явно. У него был вид тяжко больного человека. Лицо его стало желтое, с каким-то бурым оттенком. Взгляд тяжелый, мертвый, веки набухли, как то бывает при долгой бессоннице, на всей фигуре отпечаток крайней усталости. "Вы больны"?
– спросил я. Ленин дернул плечом и ничего не ответил.
Обычно во время наших прогулок от моста через озеро до одного дома на route de Lausanne, от которого мы повертывали назад, Ленин шагал быстро, энергично. "Мне
{196} - Ни одну вещь я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что я пишу и выправляю. Мне приходится насиловать себя.
Слова показались загадочными. В чем он насилует себя? Желая навести его на ответ, я осторожно спросил: вы, действительно, решили идти на раскол? На это, после всего, что я слышал от него во время предыдущих встреч, я получил столь неожиданный ответ, что он вверг меня в изумление. Смотря на меня с каким-то раздражением, Ленин сказал:
– Об этом не может быть и речи! Неужели вы думаете, что я стану вот на этот мост и буду кричать: да здравствует раскол! Политический деятель, подготовляющий большую кампанию, должен помнить пословицу: не зная броду, не суйся в воду. Затевая войну, нужно тщательно обдумать всю диспозицию, подсчитать силы у себя и у противника. Нужно принять меры, чтобы не зашли в ваш тыл и не обошли с бока. Нужно уметь нейтрализовать враждебные вам или непонимающие вас силы. Меньше всего нужно задевать Плеханова, это большая сила, в нем следует видеть человека, случайно плененного меньшевизмом. Аксельрода за все его выверты и статьи следовало бы крыть матерными словами, но, считаясь с тем, что это чучело пользуется еще авторитетом в партии, приходится сдерживать себя. Если раскол сейчас невозможен, приходится сожительствовать с меньшинством.
В том, что я только написал несомненно чего-то не хватает. На страницах моих воспоминаний уже приходилось подчеркивать, что по ряду причин, а не только потому, что изменила память - я не всегда могу указать достаточно ясно аргументы, которыми Ленин мотивировал некоторые свои мысли, хотя они представляли очень большой интерес. Так было с его речью, предшествующей заявлению, что он убежден дожить до социалистической революции. То же самое и в данном {197} случае. Из того, что сказал Ленин, точно помню отдельные выражения вроде: "об этом не может быть и речи", "с моста не буду кричать", "не зная броду, не суйся в воду", "не задевать Плеханова", и т. д., но остается неясным - почему вместо требования раскола Ленин вдруг заговорил о сожительстве с меньшинством и какие соображения он привел и привел ли в защиту такого решения. Мне кажется, он чувствовал, что его угрозы полным расколом пугали многих большевиков и вызывали у них сопротивление. Ведь не один я их слышал.
Они долетали до комитетов России, до ушей большевиков членов Центрального комитета, а в нем замечались тенденции примириться с меньшевиками. Известно, что член Центрального комитета - большевик Носков-Глебов всё время стремился удержать Ленина от агрессивных выступлений, обуздать его "свободу языка", в итоге чего Ленин порвал с ним всякие личные отношения. Против раскольнических речей Ленина был и другой виднейший член большевистской партии - Г. М. Кржижановский. Из опубликованных после смерти Ленина писем мы знаем, что Ленину пришлось убеждать Кржижановского, что он "не стремится к расколу".
"Не верь вздорным басням о нашем стремлении к расколу, запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силою убеждения".
Хочу к этому еще добавить, что слышанное мною заявление Ленина, что "не может быть и речи о расколе" не сопровождалось долгим объяснением, так как пошел дождь (смутно помню, кажется, даже снег!) и я расстался с Лениным, поспешившим возвратиться к себе. Потом, в течение многих недель, я видел Ленина только два раза: в кафе, где у него произошел описанный мною спор с Ольминским и затем,
Каковы бы ни были причины и мотивы, но налицо был поворот Ленина, можно сказать, на 180°: в процессе писания книги, подходя к ее концу, он свое требование порвать всякую партийную связь с меньшевиками смял заявлением, что об этом не может быть и речи. Такое решение далось ему несомненно очень тяжело. Недаром он исхудал, осунулся, пожелтел. Он должен был смирить бушевавший в нем раж, обуздать себя, перекроить текст книги, переделать в ней ряд страниц. Поэтому - "писать ему было тошно", и он "насиловал себя". Несомненно, по той же причине он сказал Лепешинскому, что "кажется не допишет своей книги, бросит всё и уедет в горы".
Когда книга Ленина вышла из печати, мне немедленно бросились в глаза изменения, внесенные во все его формулы и критику. Книга полна злых ругательных выпадов против меньшевиков, всё же они сущие пустяки в сравнении с теми, что я слышал от него. Желая дать презрительную характеристику позиции меньшевиков, Ленин назвал свою книгу - "Шаг вперед - два шага назад". Он не заметил, что это название весьма иронически характеризует и его собственную позицию. Вся его книга, действительно, качается: на одной странице он делает широчайший шаг к расколу, а через несколько страниц - отступает от этой мысли, пятится назад. В этой книге два Ленина. Один, говоривший мне что если большевики не пойдут на раскол партии, их нужно будет считать анемичными, старыми девами и другой, - сухо замечающий, что о расколе не следует говорить. Неоднократно он бросает заявление, что меньшинство есть вредное, правое, оппортунистическое крыло партии, состоящее из наименее устойчивых, невыдержанных элементов, и что "разделение партии на Гору и Жиронду появилось не в одной русской партии и не завтра {199} исчезнет". Однако, сколь жестоко должен был насиловать себя Ленин, чтобы после этого, неожиданно для читателя, вставить такую фразу: "ничего страшного и ничего критического в этом факте нет". "Раньше мы расходились из-за крупных вопросов, которые могли иногда даже оправдывать и раскол, теперь мы сошлись уже на всем крупном и важном, теперь нас разделяют лишь оттенки, из-за которых можно и должно спорить, но нелепо и ребячески было бы расходиться". Поистине: шаг вперед - два шага назад!
Несколько раз, считая это очень важным, Ленин в своей книге подходит к вопросу об отношении к "якобинству". "Реальным основанием" страха пред заговорщичеством, бланкизмом, якобинством, - настаивает он, - является "жирондистская робость буржуазного интеллигента", вздыхающего об абсолютной ценности демократических принципов и на этом основании отвергающего диктатуру пролетариата". Он прямо намекает, что таким жирондистом является Аксельрод, но то, что по этому поводу он пишет, просто бледно в сравнении с прославлением якобинства, которое я от него слышал. Он выбросил из своей книги доказательства, что психология всех меньшевиков, а не одного Аксельрода, не принимая якобинство, должна с "акимовским глубокомыслием" склонять их к непризнанию диктатуры пролетариата. Об "Искре" и ее редакторах - Ленин пишет с зубовным скрежетом. Как только он покинул редакцию, "Искра", по его убеждению, превратилась в новую "Искру" в "загаженный ночной горшок".
"В новой "Искре" мы видим реванш Акимова и восторги Мартыновых. Новая "Искра" еще уверяет нас в своих симпатиях к централизму, на деле же Аксельрод и Мартов повернули в организационных вопросах к Акимову. Старая "Искра" учила истинам революционной борьбы. Новая "Искра" учит уступчивости и уживчивости. Старая "Искра" была органом воинствующей {200} ортодоксии. Новая "Искра" нам преподносит отрыжку оппортунизма. Старая "Искра" неуклонно шла к своей цели и слово не расходилось у нее с делом. В новой "Искре" внутренняя фальшь ее позиции неизбежно порождает политическое лицемерие".