Встречи с замечательными людьми
Шрифт:
У моего отца действительно всякие дела, производимые им в целях зарабатывания денег, всегда, как говорится, «не-клеились» и не приносили таких результатов, какие получали другие, занимавшиеся теми же делами, но происходило это не от непрактичности его или недостаточности в этом отношении умственных способностей, а как раз из-за сказанной присущности его натуры.
Эту присущность его натуры, очевидно приобретенную им еще с детства, я бы теперь формулировал так:
«Инстинктивная-брезгливость-извлекать-свою-личную-выгоду-из-непрактичности-и-неудач-другого-человека» – т. е. он, будучи честным и в высшей степени порядочным, никогда
Короче говоря, в отношении моего отца могла бы до идеала хорошо подойти перефразированная цитата, взятая из Священного Писания, применяющаяся в настоящее время всюду на земле людьми, последователями всех религий, в целях охарактеризования установившихся ненормальностей обычной жизни и в целях преподания житейского совета:
Бей! – не битым будешь.
Аще не побьешь – все возлупят тя,
Яко сидорову козу.
Несмотря на это, т. е. на то, что он случайно часто оказывался в сфере событий, не зависящих от людей и влекущих за собой разные бедствия общечеловеческого характера, и на то, что он со стороны окружающих его людей почти всегда сталкивался с грязными в отношении себя проявлениями, напоминающими проявляемость и сущность шакала, он не падал духом и, никогда ни с чем не сливаясь, оставался внутренно свободным, всегда самим собой.
Отсутствие во внешней его жизни того, что окружающими считалось за благо, его ничуть внутренно не беспокоило; он со всем готов был примириться, лишь бы был хлеб и покой во время установившихся у него часов для созерцаний.
Больше всего ему не нравилось, когда кто-нибудь беспокоил его в то время, когда он по вечерам сидел на открытом месте и смотрел на звезды. Во всяком случае, я в настоящее время могу сказать только одно, что я всем своим существом желал бы мочь быть таким, каким я знал его в старости.
Из-за всяких, не от меня зависящих обстоятельств моей жизни, мне лично не пришлось видеть могилу, в которой покоится прах моего дорогого отца, и навряд ли и в будущем мне придется когда-либо побывать на его могиле, и потому, в заключение этой главы, посвященной отцу, я заповедаю кому-либо из моих сыновей, безразлично – по плоти или по духу, когда представится возможность разыскать эту в силу обстоятельств, вытекших главным образом из того человеческого бича, который именуется «чувством-стадности», заброшенную одинокую могилу, поставить надгробный памятник с надписью:
Я ЕСМЬ ТЫ
ТЫ ЕСИ Я.
ОН НАШ, МЫ ОБА ЕГО
ДА БУДЕТ ЖЕ ВСЕ
ДЛЯ БЛИЖНЯГО СВОЕГО.
Мой первый наставник
Первым моим наставником, как я уже об этом упомянул в предыдущей главе, был протоиерей Борщ. Он занимал тогда пост настоятеля Карского военного собора и являлся главой духовенства всего этого, не очень давно завоеванного Россией, края.
Он сделался для меня таковым, так сказать, «фактором-второградного-наслоения-для-основной-теперешней-моей-индивидуальности» по
Когда я учился в Карском городском училище, как-то раз, из числа учеников этого училища набирали певчих для церковного хора этого самого крепостного собора, и я, обладавший тогда хорошим голосом, попал в число мальчишек певчих и с этого времени стал ходить в эту русскую церковь для пения и спевок.
Глава этой церкви, благообразного вида старик протоиерей, интересуясь новым составом певчих – главным образом потому, что предполагавшиеся в текущем году к исполнению этим хором певчих мелодии разных определенных священных песнопений были его собственного произведения, – начал часто приходить на наши спевки и, любя детей, был с нами, маленькими певчими, очень ласков.
Вскоре он почему-то стал особенно благоволить ко мне, может быть потому, что у меня был выдающийся для детского возраста голос, который даже в большом хору особенно выделялся, когда я вторил, а может быть просто потому, что я был большой баловник, а он любил таких «сорванцов» мальчишек – словом, он стал все более и более проявлять ко мне интерес и вскоре даже начал помогать в приготовлении задаваемых мне в училище уроков.
Однажды, уже в конце года, когда я, заразившись «трахомой», в течение целой недели не посещал церковь, отец протоиерей, узнав об этом, сам пришел к нам в дом в сопровождении двух военных врачей, специалистов по глазным болезням.
В это время был дома и мой отец.
Вот тогда-то, после того, как осмотревшие меня доктора (и решившие прислать сейчас фельдшера делать два раза в день прижигание «купрум-сульфурикум» и через всякие три часа смазывать так называемой «желтой-мазью») ушли, впервые заговорили друг с другом эти два относительно нормально дожившие до старости человека почти с одинаковыми убеждениями, несмотря на то что они свое подготовление для ответственного возраста получили при совершенно разных условиях.
С первой же встречи они понравились друг другу, и с этих пор старик отец протоиерей стал часто приходить к моему отцу в мастерскую, где, сидя в задней половине ее на мягких стружках и попивая тут же приготовленный отцом кофе, они часами беседовали на разные религиозные и исторические темы. Как я помню, протоиерей особенно оживлялся, когда отец говорил о чем-нибудь касавшемся Ассирии, из истории которой отец знал многое, и которою отец Борщ в это время почему-то сильно интересовался.
Отцу Борщ уже было тогда под семьдесят лет. Он был высокого роста, худой, с благообразным лицом, не крепкий здоровьем, но твердый и стойкий духом; он был человеком выдающимся по глубине и широте своих знаний, вел жизнь и имел взгляды совершенно отличные от окружающих, которые поэтому считали его за оригинала.
И действительно, внешняя его жизнь давала повод к такому мнению – хотя бы одно то, что, имея хорошие материальные возможности и получая большое содержание и особые квартирные, он занимал только одну комнату с кухней в домике для сторожей при соборе, тогда как его помощники, несколько других священников, получавшие содержание много меньше его, жили в квартирах из шести – десяти комнат со всякими удобствами.
Он вел очень замкнутую жизнь, мало общаясь с окружающими, не ходя по знакомым, и даже его комната ни для кого не была доступна, кроме, в это время, меня и денщика-солдата, и тот последний не мог входить в нее в его отсутствие.