Встречи
Шрифт:
Недавно встретил в поезде знакомого. Разговорились. Зашла речь о Невском. «Ба, — вскричал знакомый, — да я Виктора Ефимовича с юных лет знаю; потом, после войны уже, в армии вместе служили. Он всегда таким чудаком был…»
И еще узнал от знакомого: обидели Виктора Ефимовича в прошлом здорово. Как обидели и за что — не столь уж и важно. Обидеть человека легче, чем губу переплюнуть. Может быть, от обиды той и появился у Виктора Ефимовича особый дар людей распознавать. В редакцию идут не только честные, обиженные кем-то или чем-то люди. Иной раз заплывают такие экземпляры, что только диву даешься. Если Федор Федорович даже на эти экземпляры человеческого рода с высоты своих восьмидесяти лет взирает с мягким грустновато-философским юмором, то Виктор Ефимович относится к ним и разговаривает с ними по-иному…
Федор
Вот в дверь робко протискивается пожилая женщина с заплаканным лицом, одной рукой она держится за грудь, другой судорожно хватает стену — вот-вот упадет, обессиленная. Виктор Ефимович вскакивает из-за стола, подхватывает посетительницу, усаживает ее в кресло. Торопливо наливает в стакан воды, протягивает его женщине. Выпив, женщина слегка успокаивается, но все еще держится рукой за сердце. Наконец произносит тихо, почти шепотом:
— Товарищи, дорогие, помогите! Редакция — последняя моя надежда. Если и вы не поможете, тогда хоть в прорубь головой…
Рассказ женщины будоражит всю редакцию. Здесь, в нашем городе, живет ее престарелая мать. Живет одна, больная, беспомощная, полуслепая. Живет в старом, полуразвалившемся домишке. Мать замерзает, некому истопить печь, некому принести воды. И вот она, дочь, приехала, чтобы ухаживать за матерью, а ее не прописывают. Слыханное ли дело: не прописывают родную дочь у больной матери!
В приемную набилось полным-полно: общественники, штатные сотрудники. Все говорят, спорят, возмущаются. Действительно, как много еще в нашей жизни равнодушия к чужому горю, чужой беде! Проходим мы иной раз мимо человека, в нашей помощи нуждающегося, и не глядим на него. А у человека этого, может быть, уже и сил нет нашей помощи попросить. Или не смеет он, немощный, оторвать наше внимание от больших и важных дел, на себя обратить.
Гудит приемная от негодования, и только Виктор Ефимович молча, испытующе смотрит на рассказчицу. Затем спрашивает:
— Вы откуда приехали?
— Из Эстонии я. Дом бросила, хозяйство бросила, приехала — и вот…
— То есть как — бросили? — уточняет заведующий приемной. — Продали, что ли, дом?
— Продала. Пришлось продать, за бесценок отдала, только бы с матерью быть. Ее-то, старую, уже с места не сдвинешь.
— Как фамилия вашей матери?
— Истомина. Наталья Никитична Истомина.
Виктор Ефимович несколько секунд из-под очков смотрит на женщину, затем берет телефонную трубку и, набрав номер, с кем-то тихо беседует. Затем вновь поворачивается к посетительнице:
— Когда последний раз вы навещали свою мать?
— Не помню…
— За вашей матерью второй год ухаживают соседи и пионеры-тимуровцы. — В голосе Виктора Ефимовича я улавливаю жесткие нотки. — Мы пытались определить ее в дом престарелых, но этого сделать не удалось, так как у старушки есть дочь. Мы писали вам об этом, просили помочь матери, но ответа не получили.
Виктор Ефимович роется в журнале.
— Вот… Письмо от пятого мая и письмо от первого сентября прошлого года. Вы получили их?
Посетительница поправляет на голове платок, выпрямляется, меняется на глазах. Перед нами уже не убитая горем немощная женщина, а статная злая молодка. Без тени смущения она оглядывает собравшихся, произносит твердо:
— Мне нужны не письма, а прописка. Я имею на это право.
— Дом, где живет ваша мать, идет на снос, — продолжает Виктор Ефимович. — Согласно закону она получит благоустроенную квартиру в новом доме. Вы узнали об этом и приехали. Вы не вспоминали больную мать многие годы, а сейчас, продав дом, приехали, чтобы ограбить ее. Ведь это кощунство. Как вам не стыдно!
Но посетительнице не стыдно. Совсем не стыдно. Она легко смотрит говорящему в лицо и слушает его даже с некоторым интересом.
— Вашу мать мы не оставим, государство ее не оставит, — продолжает Виктор Ефимович. — Она будет жить в доме престарелых. Теперь нам ясно, что дочери у нее нет. А вы… вы уходите, немедленно уходите!
Заканчивая короткий рассказ о заведующем нашей общественной редакционной
НЕФОТОГЕНИЧНЫЕ ЛИЦА
В фотоделе есть выражение: фотогеничное лицо, нефотогеничное лицо. Фотогеничность определить не просто, для этого немалая практика нужна. Иной раз сфотографируешь человека, проявишь пленку, отпечатаешь снимок и… не получился! Нефотогеничность лица подвела. Плоское лицо на снимке, невыразительное, скучное. А человека, может быть, за вей жизнь впервые для газеты фотографировали. И дома он про это рассказал, и соседи уже знают, и приятели в курсе. Каждый день человек газету с особым вниманием просматривает, свою фотографию ждет. И не столько сам ждет, сколько дети его, ребятня. Им особенно интересно отца в газете увидеть. А снимка все нет и нет. Соседи и приятели над человеком подшучивать начинают. Дескать, загнул ты насчет газеты, а может, редакция грешки твои какие узнала. Встретишься со своим «объектом» на улице, о «здравствуйте» между нами уже и не говорю. Иной на другую сторону улицы перейдет, когда меня приметит, лишь бы не встречаться.
Позднее, когда пообкатала меня газетная работа, приспособился я к нефотогеничным лицам таким образом: фотографирую человека, а для страховки материал о нем беру строк на сто. Не получится снимок, даю в газете заметку или зарисовку. Много, конечно, в сотне строк о человеке не расскажешь. Основные, как говорится, вехи биографии только-только расставишь. Главный упор идет, по обыкновению, на трудовую деятельность: где работает, как работает, давно ли работает. Материалы эти мои газетные, прямо скажем, не шедевры. Иной раз сам удивляешься: неужели земляки читают их? Читают после Толстого, Достоевского, Шекспира, после Чехова, Гоголя (да зачем перечислять); читают, наконец, после центральных газет? Да, читают. Подписка на «районку» нашу растет из года в год. И это несмотря на то, что образовательный ценз моих земляков повышается, что теперь они на читательских конференциях и по произведениям классиков делают замечания. Понятно, что повышение читательской культуры и меня ко многому обязывает. Если раньше тратил я на расширенную подпись под снимком или зарисовку несколько минут, то теперь корплю над ними часами. Порой кажется, что классики с настенных портретов подмигивают мне насмешливо. Дескать, давай, парень, не посрами пишущих перед современными читателями. Будет вам, многоуважаемые коллеги, насмехаться, отвечаю мысленно. Попробовали вот вы бы, дорогой Лев Николаевич, утрамбовать свою «Анну Каренину» в двести строк. Очень любопытно было бы на это ваше творение посмотреть, адаптированное для нашей газеты. Мне же на Анну (Максимовну) Каренину — сельского врача-педиатра, которую в субботу на пенсию провожают, — ровно двести строк секретарем отпущено. А биография у моей Анны Карениной, между прочим, побогаче, чем у вашей, Лев Николаевич. Одна веха в жизни — война Отечественная — чего стоит! На войне той Анна Максимовна целых полтора года в полевом медсанбате служила, а затем до конца войны в госпитале медсестрой. Двенадцать человек лично из боя вынесла. Это не считая тех раненых, которых по разным причинам вынести не могла, но которым первую медицинскую помощь оказывала, а потом за подмогой ползла. И любовь у Анны Максимовны была, но отобрала ее война, и ребенок был…