Вся правда и ложь обо мне
Шрифт:
Я закрываюсь у себя в комнате и пытаюсь отдышаться. В голове звенит так громко, что ничего другого сейчас я не слышу и не услышу, даже если сработает пожарная сигнализация или завоет сирена в знак начала ядерной войны. Может, как раз сейчас что-нибудь в этом роде и происходит. Но мне все равно. Я закатываю рукава и разглядываю тонкие полосы на руках. Стыдно. Никогда больше так не сделаю.
Веди себя прилично, говорю я Бэлле.
ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО, передразнивает она. ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО. ВСЕГДА ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО.
Ой,
ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА. ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА. ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА.
Оставь меня в покое.
ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ.
Оставь
меня
в покое.
ОСТАВЬ.
Я уже не знаю, где она, а где я.
Прикладываю ладони к щекам и разеваю рот в безмолвном крике, как на известной картине. Я просто хочу быть нормальной.
Испускаю прерывистый вздох, кладу обе ладони на ковер, ощущаю твердый пол и себя в этот момент, себя в собственной комнате. Если за годы я и научилась чему-нибудь, то в первую очередь притворяться, а когда эта дверь закрывается, притворяться мне больше незачем. Можно выплеснуть все наружу.
Я вытаскиваю из-под кровати рисунки. Это скрупулезно выписанные взрывы ужаса. Полные смерти, увечий и кошмаров. Их нарисовала Бэлла, ей нравится разглядывать их. Может, удастся утихомирить ее этим способом.
Я зову ее Бэллой, потому что она – моя темная сторона. Элла, но не совсем. Бяка Элла. Бэлла. Я придумала это имя несколько лет назад, и мне чуть-чуть полегчало, потому что раньше я звала ее Чудовищем. Чему угодно можно дать имя, и станет немного лучше. «Бэлла» звучит лучше, чем «Чудовище». В то время я еще не знала, что «Бэлла» значит «прекрасная»: ничего прекрасного в моей Бэлле нет. Наоборот. Но все-таки она Бэлла.
Бэлла лезет вон из кожи, чтобы завладеть мной целиком, а я всегда настороже и старательно отбиваюсь. Иногда приходится выпускать ее, лишь бы избежать взрыва. Мне страшно, но после таких случаев я становлюсь спокойной, умиротворенной и, пожалуй, немножко счастливой. На время все приходит в состояние равновесия. Тогда мы и принимаемся рисовать. Сейчас я смотрю на эти рисунки черной тушью: огромные листы с множеством мелких деталей, как у Иеронима Босха, но с вкраплениями современных реалий. Обезглавленные дети. Повсюду расчлененные тела. Кровь и убийства. Над этими рисунками мы трудились целую вечность, я надеюсь, что никто никогда не найдет их, но они – определенно лучшее, что я когда-либо рисовала.
Но сейчас она не желает разглядывать их. ПОПОЗЖЕ, говорит она.
Дышать трудно. В ушах звенит все громче. Я упираюсь ладонями в ковер и напрягаюсь. Вижу, Хамфри ждет. Он всегда приходит, когда появляется Бэлла.
– Съешь печеньку, – в отчаянии предлагаю я, разворачиваю бумажное полотенце и роняю печенье на ковер. Потом хватаю одно и засовываю его в рот, но Бэлла его выплевывает, потому что заметила кое-что получше печенек.
Хамфри притащил в мою комнату перепуганную птичку – видимо, как-то ухитрился пронести ее незаметно для мамы, которая подняла бы крик и прогнала бы его, если бы увидела. Птичка
Птичка хлопает коротенькими крылышками и пытается улететь, хоть Хамфри и успел здорово помять ее.
Мой кот часто ловит птиц. И он скорее на стороне Бэллы, чем Эллы. Он все знает.
Я подползаю к птенцу. Даже звон в ушах больше не слышу: только монотонный шум, заглушающий звуки привычного мира. Чувствую, как Элла отступает, и становлюсь Бэллой, и вот Элла уже ушла, что только к лучшему, потому что она ничтожество. Едва дыша, тянусь за молотком, который Элла держит у себя под кроватью. Этот маленький молоточек выглядит дамским и безобидным: когда мама нашла его, Элла объяснила, что он нужен ей для занятий лепкой, и мама сразу поверила.
Подхватив малявку за крыло, я сажаю ее на реферат по истории, который лежит на учебнике, а тот – на полу. Подправляю, поглаживаю пальцем.
– Привет, – шепчу я, и вот я уже целиком и полностью Бэлла.
Хамфри многозначительно смотрит на меня. Ему не терпится. Он негодяй и даже не пытается притворяться хорошим котом.
Я не свожу глаз с птицы и дышу все чаще.
Ничего не слышу. Ничего не вижу, кроме нее.
И уже знаю, что сейчас сделаю. Иначе не усаживала бы это пернатое и не доставала бы молоток. Я знаю, что сейчас сделаю, потому что ради этого и живу.
Мир темнеет, словно жуткая фотка с почерневшими краями. Птица, книга, кот, молоток. Все остальное меркнет.
Бэлла.
Меня тошнит, но это не нормальная тошнота. В том, что происходит, нет ничего нормального ни для кого, кроме меня.
Вижу, как птица пытается улететь, и понимаю, что больше она не полетит никогда. Я Бэлла, я способна на все. Я повелеваю жизнью и смертью.
Беру молоток, поднимаю его на нужную высоту, выжидаю, смакуя каждую секунду, и обрушиваю его на жалкое существо.
Чувствую,
как
оно
хрустит.
Вижу,
как
оно
плющится.
Внимательно разглядываю то, что от него осталось. Мое любимое занятие.
– Спасибо, – еле слышно шепчу я коту, и он наклоняет голову, словно отзывается: «Не за что». Как будто дает понять – «тут мы с тобой заодно».
Вот в этом и вся суть. Обожаю, когда добиваюсь своего. Хочу стать ею навсегда. Хочу, чтобы она перестала быть Эллой Блэк и разрешила мне остаться здесь, в ее теле. Тогда я буду делать все, что я захочу.
Белый шум затихает. А я стараюсь удержать его.
Ненавижу так делать, жалким голоском выговаривает Элла.
ПРОВАЛИВАЙ.
Мне страшно.
ВРЕШЬ ТЫ ВСЕ.
– Элла?
Голос прорывается сквозь шум, я съеживаюсь и почти исчезаю.
В ушах снова звенит, но уже гораздо тише. Я, Элла, сижу, скрестив ноги, возле кровати, напротив двери. Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, понять, что я снова Элла, а не Бэлла, и когда я понимаю это, то запихиваю молоток под кровать и вскакиваю. Ноги трясутся. Сердце колотится так, что наверняка слышно даже внизу.