Вся правда о Муллинерах (сборник)
Шрифт:
— Ладно, — согласился Осберт. — Какие у вас странные ботинки!
— Мозоли замучили.
— А шипы зачем?
— Уменьшают давление стопы.
— А, ясно! Спокойной ночи, Бэш.
— Спокойной ночи.
— Всего вам хорошего.
— И вам! И вам! — воскликнул Бреддок.
Ход слоном
Еще одно воскресенье продвигалось к концу, когда мистер Маллинер пришел в «Привал рыболова» не в своей фетровой шляпе, а в блестящем цилиндре.
— Хорошая проповедь? — спросил я.
— Неплохая. Говорил новый священник. Ничего, приятный.
— Кстати, о священниках, — сказал я. — Что было дальше с вашим племянником, о котором вы рассказывали?
— С Августином?
— С тем, который принимал «Эй, смелей!».
— Это — Августин. Я рад, нет — я тронут, что вы запомнили мою немудреную повесть. Мир себялюбив, нелегко найти хорошего слушателя. Так на чем мы остановились?
— Он стал секретарем епископа и переехал к нему.
— Ах, да! Что ж, перенесемся на шесть месяцев.
Добрый епископ Стортфордский (сказал мистер Маллинер) обычно начинал день в веселом, радостном духе. Входя в кабинет, он улыбался, если не напевал псалом; но в это утро мы заметили бы в нем какую-то мрачность. Подойдя к дверям, он помешкал и, с трудом решившись, взялся за ручку.
— Здравствуйте, мой дорогой, — сказал он как-то смущенно.
Августин приветливо посмотрел на него из-за кучи писем.
— Привет, епиша! Как прострел?
— Боли гораздо меньше, спасибо. В сущности, их почти нет. Это — от погоды. Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал. Песнь Песней, 2, II.
— И слава Богу, — откликнулся Августин. — Письма неинтересные. Викарий святого Беовульфа[87] спрашивает насчет ладана.
— Напишите, не стоит.
— Хорошо.
Епископ смущенно потирал подбородок.
— Маллинер, — сказал он.
— Да?
— Вот вы говорите, «викарий». Естественно, я вспомнил о вчерашней нашей беседе… насчет места в Стипл Маммери.
— Да? — повторил Августин. — Ну, и как же? Епископ скривился от горя.
— Мой дорогой, — проговорил он, — вы знаете, как я вас люблю. Сам по себе я непременно отдал бы место вам. Но возникли непредвиденные сложности. Жена сказала, чтобы я назначил туда ее кузена. Он, — горько добавил епископ, — блеет, как овца, и не отличит стихаря от алтарной занавески.
Августин испытал естественную боль, но он был Маллинер, а значит — умел проигрывать.
— Ну и ладно, епиша, — сердечно заметил он. — Ничего, перебьемся.
— Сами понимаете, — сказал епископ, проверив, закрыта ли дверь, — непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи, 27, 15.
— Вот именно. Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливою женой в пространном доме. Там же, 21,4.
— Как вы меня
— Что ж, — сказал Августин, — вот важное письмо. От какого-то Тревора Энтвистла.
— Да? Мы с ним вместе учились. Сейчас он директор нашей школы, Харчестера. Что же он пишет?
— Приглашает на открытие статуи лорда Хемела оф Хемстед.
— Тоже из нашей школы. Мы его звали Туша.
— Есть постскриптум: «Осталось бутылок десять старого портвейна».
Епископ поджал губы.
— Старый хрыч… то есть преподобный Тревор Энтвистл зря думает, что меня пленят столь мирские соображения. Но друг — это друг. Мы едем.
— Мы?
— Я без вас не обойдусь. Школа вам понравится. Прекрасное здание, построено при Генрихе VII.
— Знаю, знаю. У меня там брат учится.
— Вот как? Ах ты, Господи! Я там не был лет двадцать. Да, Маллинер, чего бы мы в жизни ни достигли, любовь к своей школе не проходит. Alma mater, мой дорогой, нежная мать…
— Еще бы!
— Мы стареем, мой дорогой, и нам не вернуть былой беспечности. Жизнь нелегка. Тогда, в отрочестве, мы не знали тягот. Нам не приходилось разочаровывать друзей.
— Да бросьте, епиша! Бросьте и плюньте. Я весел, как всегда.
Епископ вздохнул.
— Хотел бы я быть таким веселым! Как вам это удается?
— Принимаю «Эй, смелей!»
— «Эй, смелей!»?
— Да. Такое средство, изобрел мой дядя Уилфрид. Творит чудеса.
— Угостите меня, мой дорогой. Что-то я приуныл. И с чего они вздумали ставить статую Туше? Метал в людей бумажные стрелы, вымоченные в чернилах. Что ж, не нам судить… Пишите Энтвистлу, мой дорогой, мы едем в Харчестер.
Хотя, как он и сказал Августину, епископ не был в школе двадцать лет, там почти ничего не изменилось — ни парк, ни здание, ни люди. Все было точно таким, как сорок три года назад, когда он впервые туда явился.
Вот кондитерская, где шустрый подросток с острыми локтями норовил протолкаться к прилавку и свистнуть булочку с джемом. Вот — баня, вот — футбольное поле, вот — библиотека, спортивный зал, дорожки, каштаны, все — такое, каким было в те дни, когда он знал о епископах только то, что у них шнурки на шляпе.
Нет, разница была: на треугольном газоне, перед библиотекой, стоял пьедестал, а уж на нем — некая глыба, то есть статуя лорда Хемела, ради которой, собственно, он и приехал.
Шли часы, им все больше овладевало какое-то чувство. Поначалу он принял его за естественное умиление, но естественное умиление, как-никак, ублажает душу; а это — никак не ублажало. Однажды, обогнув угол, он увидел капитана футбольной команды во всей его славе и затрясся, как желе. Капитан почтительно снял шапочку; неприятное чувство прошло, но епископ успел его опознать. Именно это ощущал он сорок с лишним лет назад, когда встречал начальство.