Вся правда о Муллинерах (сборник)

Вудхауз Пэлем Грэнвилл

Он удивился. Получалось так, словно какая-то фея тронула его волшебной палочкой, обратив тем самым в измазанного чернилами мальчишку. Общество Тревора Энтвистла это укрепляло. Когда-то юный Килька был его лучшим другом и почему-то совсем не изменился. Увидев его в директорском кресле, при мантии и шапочке, епископ чуть не подпрыгнул — ему показалось на долю мгновения, что, ведомый своим особым юмором, Килька идет на страшный риск.

Как бы то ни было, он с облегчением встретил день торжества.

Само оно

показалось ему скучным и глупым. В школьную пору он не любил лорда Хемела и с большим отвращением думал о том, что надо восхвалять его звучной речью.

Кроме того, он боялся. Ему казалось, что вот-вот выйдет кто-нибудь из начальства, даст по кумполу и скажет: «Не выпендривайся».

Но этого не случилось. Напротив, речь имела большой успех.

— Дорогой епископ, — сказал старый генерал Кроувожад, возглавлявший совет попечителей, — посрамили вы меня, старика. Стыдно вспомнить, что я лепетал. А вы… Великолепно! Да, ве-ли-ко-леп-но.

— Спасибо большое, — выговорил епископ, краснея и копая ногой землю.

Время шло, усталость росла. После обеда он в кабинете директора мучился головной болью. Преподобный Тревор Энтвистл тоже был невесел.

— Нудные эти торжества, — сказал он.

— Еще бы!

— Даже от старого портвейна лучше не стало…

— Ни в малой мере. Интересно, не поможет ли «Эй, смелей!»? Такое тонизирующее средство, мой секретарь принимает. Ему-то оно приносит пользу; удивительно бодрый человек. Не попросить ли дворецкого, чтобы он зашел к нему и позаимствовал бутылочку? Он будет только рад.

— Несомненно.

Дворецкий принес из комнаты Августина полбутылки густой темной жидкости. Епископ вдумчиво ее оглядел.

— Проспекта нет, я вижу, — сказал он, — но не гонять же беднягу снова! Да он ушел, наверное, вкушает заслуженный отдых. Разберемся сами.

— Конечно, конечно. Оно горькое? Епископ лизнул пробку.

— Нет. Скорее приятное. Странный вкус, я бы сказал — оригинальный, но горечи нет.

— Что ж, выпьем для начала по рюмочке.

Епископ налил два бокала и серьезно отпил из своего. Отпил и директор.

— Вполне, — сказал епископ.

— Недурно, — сказал директор..

— Как-то светлеешь.

— Не без того.

— Еще немного?

— Нет, спасибо.

— Ну, ну!

— Хорошо, чуточку.

— Очень недурно.

— Вполне.

Прослушав историю Августина, вы знаете, что брат мой Уилфрид создал это снадобье, чтобы подбодрить слонов, когда они робеют перед тигром; и прописывал он среднему слону столовую ложку. Тем самым вы не удивитесь, что после двух бокалов епископ и директор, скажем так, изменились. Усталость ушла вкупе с депрессией, сменили же их веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ошущал, что ему — пятнадцать лет.

— Где спит твой дворецкий? — спросил он, немного подумав.

—

Бог его знает. А что?

— Да так. Хорошо бы поставить у него в дверях капканчик.

— Неплохо!

Они подумали оба. Потом директор хихикнул.

— Что ты смеешься? — спросил епископ.

— Вспомнил, как ты глупо выглядел с этим, с Тушей. Несмотря на веселье, высокий лоб епископа прорезала морщина.

— Золотые слова! — произнес он. — Хвалить такого гада! Мы-то знаем… Кстати, чего ему ставят памятники?

— Ну, все-таки, — сказал терпимый директор, — он много сделал. Как говорится, строитель Империи.

— Можно было предугадать. И лезет, и лезет, всюду он первый! Кого-кого, а его я терпеть не мог.

— И я, — согласился директор. — А как мерзко смеялся! Будто клей булькает.

— А обжора! Мне говорили, он съел три бутерброда с ваксой, это после консервов.

— Между нами, я думаю, он крал в кондитерской. Нехорошо клеветать на человека, но посуди сам, видел ты его без булочки? То-то и оно.

— Килька, — сказал епископ, — я скажу тебе таку-ую штуку! В 1888 году, в финальном матче, когда мы сгрудились вокруг мяча, он лягнул меня по ноге.

— А эти кретины ставят ему статуи! Епископ наклонился вперед и понизил голос:

— Килька!

— Да!

— Знаешь что?

— Нет.

— Подождем до двенадцати, пока все лягут, и выкрасим его голубеньким.

— А почему не розовым?

— Можно и розовым.

— Нежный цвет.

— Верно. Очень нежный.

— Кроме того, я знаю, где розовая краска.

— Знаешь?

— Знаю.

— Да будет мир в стенах твоих, о Килька, и благоденствие в чертогах твоих,[88] — сказал епископ.

Когда епископ через два часа закрыл за собою дверь, он думал о том, что Провидение, благосклонное к праведным, буквально превзошло себя. Крась — не хочу! Дождь кончился; но месяц, тоже не подарок, стыдливо прятался за грядой облаков.

Что до людей, бояться было нечего. Школа после полуночи — пустыннейшее место на земле. Статуя с таким же успехом могла стоять в Сахаре. Взобравшись на пьедестал, они по очереди быстро выполнили свой долг. Лишь на обратном пути, стараясь идти потише, нет — уже подойдя к входной двери, испытали они удар судьбы.

— Чего ты топчешься? — прошептал епископ.

— Минутку, — глухо отозвался директор, — наверное, в другом кармане.

— Что?

— Ключ.

— Ты потерял ключ?

— Да, кажется.

— Килька, — сурово сказал епископ, — больше я не буду красить с тобой статуи.

— Уронил, что ли…

— Что нам делать?

— Может, открыто окно в кладовке?..

Окно открыто не было. Дворецкий, человек верный и ответственный, уходя на покой, закрыл его и даже спустил жалюзи.