Вся трилогия "Железный ветер" одним томом

Николаев Игорь Игоревич

— Может быть, — протянул Иван, не понимая, к чему клонит Константин.

— Видите ли, с точки зрения человека, причащенного государственных тайн, наши дела действительно улучшаются. Мы победили гусарщину, реорганизовали армию, сумели освоить производство самолетов. Да, это плохие самолеты, но они есть, и мы делаем их много. Мы даже воссоздали дивизион тяжелых бомбардировщиков и сделали настоящие танки. Они тоже плохие, но и их будет много уже к осени. Однако, это с позиции государственного деятеля. Для среднестатистического гражданина ситуация выглядит совершенно иначе. Мы до сих пор не выиграли ни одного сражения. Два года непрерывных отступлений и разгромов. Для общества, которое давным-давно забыло, что такое большая война, это почти смертельный

удар по морали и боевому духу.

Константин помолчал, собираясь с мыслями. Иван покрутил в руках чашку и поставил на стол. Затем отодвинул ее подальше, придвинул вновь. Понял, что начинает нервничать и скрывать сомнения за суетливыми действиями, сел ровно и прямо, ожидая продолжения.

— Вспомним карту, — предложил император. — Линия фронта в какой-то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце — Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из-под Плоньско-Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха…

Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем-нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.

— Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, — решился, наконец. Константин. — Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.

Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым — успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.

— После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же — очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.

— Я… не очень этого заметил. И сложно измерить такие… материи.

— Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.

Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что-то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение дает себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества — Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.

— Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, — говорил меж тем Константин. — Но проблема никуда не делась, ее просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных

пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва… и всего остального… Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное — обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же — «мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут». В армии появляются безумные слухи — дескать, командиры-дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях… Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию еще на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.

Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.

— Такого не может быть… — проговорил он. — Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец-то…

— Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.

— Кто? — не понял Терентьев. — Тарии?

— Нет, триарии, воины республиканского Рима.

— Я запамятовал древнюю историю, — признался Иван.

Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.

Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным-давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:

— Первый ряд — это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: «дело дошло до триариев». Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.

— Триарии, — повторил Терентьев, на этот раз правильно. — Крайний рубеж и никакой поддержки?

— Увы, господин Тайрент, — по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. — Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока — даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади — вся страна, отступать уже некуда.

Глава 6

Весна 1961 года.

— Не спать, водила! — гаркнул сиплым простуженным голосом командир.

— Готов, — коротко отозвался наводчик.

— Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? — жизнерадостно заржал мехвод.

Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.

— Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, — констатировал он. — Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.