Вся власть Советам !
Шрифт:
На соборной колокольне по случаю праздника весело звонили колокола, войска двинулись церемониальным маршем, чеканя шаг, и под впечатлением этого, дорогого моему солдатскому сердцу торжественного зрелища я и покинул Псков.
В Могилеве, где по-прежнему находилась Ставка, я не был с февраля прошлого года. С революцией город мало изменился, разве стал еще грязнее и скученнее. Приехав в Могилев, я не сразу покинул положенный мне по чину вагон и предпочел выслать "на разведку" своего адъютанта, лихого я услужливого поручика. Вскоре адъютант вернулся и доложил, что на путях стоят салон-вагоны прежнего
Вызванный адъютантом автомобиль подъехал к вокзалу довольно скоро, и я отправился в штаб верховного главнокомандующего. Он, как и прежде, помещался в губернаторском доме. Внешний вид Ставки нисколько не изменился за время моего отсутствия. Но внутри знакомого дома все показалось мне каким-то слинявшим и выцветшим. У находившегося в подъезде полевого жандарма, не было и намёка на былую выправку. Увидев меня, он и не подумал спросить пропуск, и, никем не остановленный, я быстро прошел в кабинет начальники штаба Ставки. Духонин был у себя, и мы радостно поздоровались.
– "Я наивно считал Духонина отличным офацером генерального штаба и за его исполнительностью и точностью не видел ограниченности и какой-то органической реакционности.
В первые дни войны Николай Николаевич командовал полком и, отличившись, был награжден офицерским "Георгием". Между тем, был он на редкость безвольным и. пожалуй, даже трусливым человеком. Я, как сейчас, вижу его перед собой: невыразительное лицо, франтовато закрученные, с нафиксатуаренными кончиками усы, пенсне без оправы на самодовольном носу, аксельбанты на кителе, свидетельствующие о причислении к генеральномy штабу, и белый георгиевский, крестик на груди.
Встретившись с ним где-нибудь в приёмной, очень трудно было предположить, что через некоторое время имя этого щеголеватого и подтянутого генштабиста станет нарицательным, что широко распространенное в годы гражданской войны выражение "отправить в штаб Духонина" будет обозначать то же, что и ходячая фраза: "поставить к стенке"...
К Духонину я относился пристрастно, старался, не видеть его недостатков и - постоянно переоценивал его скромные достоинства. Я считал себя, как об этом знает уже читатель, обязанным Духонину, и это сказывалось на моем отношении к нему.
В 1906 году мне пришлось пережить одну из самых неприятных передряг в личной жизни. Мои отношения с женой, на которой я женился еще в полку, сложились так, что даже дети не могли заставить меня отказаться от развода, чрезвычайно трудного и кляузного по тем временам.
В связи с разводом, на который жена моя не давала согласия, совместная жизнь превратилась в пытку. Кончилось тем, что, ликвидировав свою квартиру в Киеве и отправив большую часть имущества родителям жены, сам я переехал к Духонину и несколько месяцев прожил у него, пользуясь его участливым гостеприимством.
В начале войны мы оказались в штабе одной и той же 3-й армии, но поработать совместно пришлось недолго.
С тех пор прошло долгих три года, но, войдя в кабинет Духонина, я увидел его таким же моложавым и подтянутым, как когда-то в Галиции.
Пользуясь старой нашей близостью, я без обиняков спросил. Духонина:
– Что вам за охота была, Николай
– Ничего не поделаешь, на этом настаивал Михаил Васильевич, признался Духонин.
– При чем тут Алексеев?
– не выдержал я.
– Вопрос слишком серьезен для того, чтобы решать его только в зависимости от желания кого бы то ни было...
– Что вы, что вы!
– запротестовал Духонин и тоненьким своим голоском начал доказывать, что воля Алексеева в данном случае должна являться законом; время ответственное - это верно; но именно потому, что мы переживаем исторические дни, нельзя руководствоваться личными отношениями. Сам Михаил Васильевич готов принести себя в жертву интересам армии и потому согласился на назначение начальником штаба Ставки; не дай он согласия, Ставку после провала Корнилова разнесли бы, - известно ведь, какой из Керенского "верховный". Наконец, назначение Алексеева начальником штаба к Керенскому спасло Лавра Георгиевича и остальных участников корниловского заговора, - теперь они, слава богу в Быхове и вне опасности...
– Но Михаил Васильевич не мог остаться в Могилеве, - продолжал Духонин; - Как никак он был ближайшим помощником отрекшегося государя, и этого ему простить не могут. Поэтому-то он и решил подать в отставку и уехать к себе в Смоленск. А уж заместить его некому, кроме меня...
– с неумной самонадеянностью закончил Духонин и через пенсне испытующе поглядел на меня.
Мне хотелось сказать Духонину, что Алексеев, выдвигая его на свое место, меньше всего думал о служебных достоинствах и военных талантах своего преемника. Рекомендовать наместо начальника штаба Ставки решительного я одаренного генерала, который все повернул бы по-своему, он не хотел. Другое дело было поставить на этот пост послушного Духонина. Оставляя его вместо себя, Алексеев правильно рассчитал, что будет по-прежнему направлять деятельность Ставки, имея в лице нового начальника штаба выполнителя своей воли.
Ничего этого я Духонину не сказал, зная, что, не переубедив, только обижу его.
Все последующее время вплоть до его трагической гибели я часто слышал от Духонина ссылки: на Алексеева, которого. Он, бог весть почему, так чтил.
"Михаил Васильевич пожелал", "Михаил Васильевич настоял""; "Михаил Васильевич попросил" - все эти быстро надоевшие фразы так и не сходили с уст начальника штаба Ставки.
Переехав в Смоленск, где он жил до войны, командуя XIII армейским корпусом, Алексеев, пользуясь своим безграничным влиянием на Духонина, по-прежнему воздействовал на Ставку; и направлял ее сомнительную "политику".
Злым гением Духонина оказался и генерал-квартирмейстер Ставки Дитерихс, также выдвинутый на этот пост Алексеевым. При малейшей попытке Духонина проявить самостоятельность и по-своему решить вопрос, Дитерихс коршуном налетал на него и начинал заклинать все теми же магическими ссылками на бывшего начальника штаба.
– Михаил Васильевич поступил бы иначе, Михаил Васильевич посоветовал, Михаил Васильевич говорил - настойчиво повторялось в просторном кабинете Духонина до тех пор, пока тот не сдавался и не поступал так, как хотелось Дитерихсу{39}.