Вторая линия. Рассказы и истории разных лет

Фрай Макс

Они отправились к Мише домой еще до полудня; у подъезда столкнулись с глухонемой карлицей Верой из соседней квартиры. Миша очень боялся ее в детстве, в ту пору Вера была помоложе, выступала в цирке и каждый вечер водила к себе любовников, таких же лилипутов, как сама, а потом часы напролет страшно-страшно выла и мычала за стеной, пока Миша трясся под одеялом, прокручивая перед внутренним взором все памятные сцены из ужастиков, которые мама запрещала смотреть, зато папа, когда забирал его на выходные, обязательно показывал — не то назло маме, не то сам их так любил, что ни дня вытерпеть не мог, этого Миша до сих пор точно не знал.

Ни цирковые карлики, ни, тем более, любовные стоны уже давно не пугали Мишу, но Веру он все еще по привычке побаивался и встречу с ней считал чем-то вроде дурной приметы; она отвечала ему равнодушной неприязнью. Обычно у Веры было такое выражение лица, словно она с детства питалась дохлыми собаками и твердо знала, что делает это ради спасения человечества, но увидев Надю, она вдруг заулыбалась

до ушей и сделала какие-то свои глухонемые знаки, Надя ей ответила такими же знаками, и тогда Верина улыбка стала по-настоящему ослепительной, даже Мише достался ее край, жгучий, как солнечный луч, проникший в темную комнату сквозь невидимую прежде щель. У меня тетка глухонемая, объяснила потом Надя, мамина сестра, она со мной сидела, пока родители были в разъездах, вот я и выучилась — ну как, не то чтобы выучилась, но, по крайней мере, вежливо поздороваться могу, а для них это знаешь как важно, их же обычно никто не понимает, совсем.

Потом уже, позже, до Миши дошло, что это был единственный случай, когда Надя что-то рассказала о себе — в смысле, о своей прошлой жизни. Это не казалось ему странным, даже нравилось — ясно же, что раньше у нее была совсем другая жизнь, и у него тоже, хорошая, конечно, но бессмысленная, а теперь они встретились, и все это не считается, потому что наконец-то началось настоящее.Он был настолько в этом уверен, что никогда не спрашивал Надю, как теперь все будет. Как-нибудь будет, думал он, самое трудное мы уже сделали, встретились, остальное само уладится, потом, не сейчас, сейчас — каникулы.

До возвращения матери оставалось два дня, но беспокоиться было не о чем. Надя сказала, что сняла комнату возле моря до конца лета, хозяйке все равно, одна она там будет жить, или не одна, да хоть впятером, вот он и не беспокоился, только решил, что надо перебраться заблаговременно, а то с мамы станется приехать на день раньше, прежде за ней такое водилось: скажет, что вернется из гостей около полуночи, а сама в десять тут как тут, с проверкой, нечестно, ну кто так делает. Но теперь он был умный, так что они с Надей как следует прибрались в маминой квартире, Миша положил в рюкзак лэптоп, плавки, зубную щетку, пару футболок и запасные джинсы, и они отправились обживать Надину комнату Практически на пляже, — говорила она, — давно надо было тебя туда утащить, но у вас такая ванная, такая! И стиральная машина, а там нет, ужасно лень руками стирать, даже когда только купальник…

Ой, купальник, — виновато сказала Надя, когда они вышли на улицу, — Мишенька, я же купальник постирала, и теперь он висит у вас в ванной, твоей маме это вряд ли понравится, давай я вернусь, возьму, нет-нет, ты тут постой, ты же на лифте любишь кататься, а я пешком, бегом, быстро, да?

Она всегда поднималась на шестой этаж пешком, и Мишу за собой тащила, не давала вызвать лифт; носиться туда-сюда по лестницам ему было лень, а запасной ключ от квартиры он выдал Наде на второй что ли день, поэтому кивнул, присел на ступеньку, достал из кармана телефон и принялся набивать дежурную эсэмэску для мамы: «Погода хорошая, я загорел, а ты как, Юргену привет». Немного подумал и написал университетскому приятелю; телефон, тем временем, утробно захохотал, оповещая о новом сообщении, мама сразу же ответила, можно подумать, что ни черта она не гуляет и не купается, а сидит целыми днями в каюте с аппаратом в руке, приготовившись оперативно отреагировать на всякий экстренный вызов традиционным: «Я тебя люблю». Пришлось написать: «И я тебя тоже», — чтобы не обижалась; короче, пока он разбирался с записками, прошло минут десять, даже немного больше, и Миша не то чтобы забеспокоился, просто подумал, что Надя, по идее, уже давно должна была вернуться, она же как молния носится, перепрыгивает через три ступеньки, и еще вопрос, можно ли обогнать ее на лифте; кстати, вот надо было воспользоваться случаем и проверить, а не строчить тут эсэмэски эти дурацкие, пока она там зачем-то одна, без него.

Еще через пять минут он набрал Надин номер. «Абонент недоступен, попробуйте позвонить позже», — сказал противный механический голос, и вот тогда Миша начал беспокоиться по-настоящему, потому что телефон она с утра зарядила, вернее, он сам зарядил ее телефон, так что батарейка сесть никак не могла. Что там у нее происходит, какого черта.

Он вернулся в подъезд, вызвал лифт, дождался, а потом все-таки пошел пешком, чтобы не разминуться с Надей, которая наверняка сейчас выйдет. А телефон — ну что телефон, она, между прочим, сесть на него могла, или даже в унитаз уронить, всякое случается; потому и задержалась, наверное, что спасает сейчас пострадавший аппарат, не знает, что я могу ей свой старый отдать, все равно не нужен, ну или даже отдам этот, а себе возьму старый, — думал он; где-то в районе четвертого этажа Миша уже искренне верил, что поломка Надиного телефона — единственная неприятность, которая грозит им обоим сегодня, и вообще всегда. К шестому этажу оптимизм его окончательно окреп, но, охваченный каким-то суеверным предчувствием, он не стал звонить, открыл дверь своим ключом, немного удивился — вместо того, чтобы просто захлопнуть дверь, Надя заперлась изнутри, на все четыре оборота, интересно, зачем. Вошел и нетерпеливо позвал с порога: эй, где ты там? Что стряслось? Служба

спасения прибыла! Но ответом ему была тишина. Даже не столько сама по себе тишина, сколько хорошо знакомое с детства, а потом благополучно забытое чувство пронзительного одиночества, которое всегда появляется, если окажешься один в пустой квартире, еще не знаешь, что она пустая, а уже ощущаешь, и это, казалось ему в детстве, самое страшное, что только может быть. Позже он, конечно, пересмотрел эту свою позицию. Но мало ли что он там пересмотрел, сейчас Миша оказался один в пустой квартире, и твердо знал — это и есть самое страшное, что только может быть. Почти не осознавая, что делает, он заглянул в ванную, обошел комнаты, распахнул все шкафы, добросовестно заглянул под все диваны — никого, но это было ему известно и до осмотра. Он вернулся в холл, некоторое время тупо разглядывал ключ, брошенный на виду, в самом центре ковра, вышел в подъезд, убедился, что их шестой этаж как был последним, так и остался, и никаких тайных ходов на крышу, о которых он мечтал в детстве, по-прежнему нет, огляделся, зачем-то прижал ухо к соседкиной двери, прислушался — гробовая тишина, всегда бы так — зашел обратно, запер дверь, сел на пол, набрал Надин номер, и когда из трубки опять зазвучал вежливый скрежет автоответчика, заплакал, как маленький, горько, навзрыд. Плакал, но телефон из рук не выпускал, нажимал кнопку снова и снова, в тайной надежде, что проявив непростительную, позорную слабость, каким-то образом оплатил счастливый конец этой идиотской истории, так что сейчас Надя возьмет трубку, и все как-нибудь разъяснится, по крайней мере, он узнает, что она жива и здорова, а это главное, остальное как-нибудь уладится само.

Часа через три аппарат пискнул и умер — батарейка разрядилась окончательно. Пришлось брать себя в руки, доставать из рюкзака зарядное устройство, возиться с проводами и розетками, потому что без связи нельзя оставаться ни на секунду — вдруг Надя позвонит сама? Или хотя бы включит свой чертов телефон, ну же, ну, давай, пожалуйста.

Ближе к вечеру Миша понял, что так не годится, еще немного, и он, чего доброго, по-настоящему сойдет с ума; вряд ли это будет так же забавно, как в анекдотах про психов. Он ничего не мог сделать, только сидеть на полу, крутить в руках телефон, набирать Надин номер, ждать ответа, давать отбой, снова нажимать кнопки, снова ждать. Тогда он решил для разнообразия набрать какой-нибудь другой номер, и долго думал, чей. Обсуждать происшедшее ему не хотелось — вообще ни с кем. Но и молчать было невыносимо, поэтому он позвонил отцу, все-таки родной человек и одновременно почти незнакомый, темная лошадка, никогда не знаешь, о чем с ним говорить, и как он отреагирует; сейчас, — с удивлением понял Миша, — это, наверное, лучше всего.

Папа, сказал он, тут такое дело, я даже не знаю, с чего начать. Но все-таки как-то начал и рассказывал долго, путаясь и сбиваясь, перескакивая с одного на другое, но главное отец все-таки понял, потому что спросил: ты где? Дома? Один? Мама еще не вернулась? Только послезавтра? Ладно, тогда я сейчас приеду, я тут рядом совсем, нормальный кофе в доме есть? Растворимый?! Поразительно. Куда катится мир.

Явился через четверть часа, собранный и деловитый, с бутылкой коньяка под мышкой, пакетом молотых кофейных зерен в кармане и курительной трубкой в зубах, тут же отправился на кухню варить кофе, дескать, целый день об этом мечтал, не могу больше ждать, а ты рассказывай давай, с самого начала. Что за девочка? Где ты с ней познакомился? Документов, конечно, не видел, дома у нее не был, с родственниками не знаком? Ясно. Даже не буду говорить, что ты дурак, потому что сам такой же — был, есть и буду. Еще ни у одной барышни ни разу документов не потребовал, веришь, нет? Ладно, теперь выпей пятьдесят граммов коньяку, больше не дам, но пятьдесят граммов обязательно, и кофе возьми, мало ли что не любишь, считай — лекарство. Пей, а я пока посмотрю, что у вас тут делается. И ты тоже посмотри как следует, в доме ничего не пропало? Не рычи на меня, еще и не такое бывает, ну что ты как маленький, ей-богу. И учти, чем скорее ты все проверишь, тем раньше мы с негодованием отметем мою циничную версию. Давай, давай, это в твоих интересах.

Конечно, в доме ничего не пропало, кроме пульта от телевизора, который, впрочем, нашелся потом в маминой пантуфле. Мише показалось, отец рад этому даже больше, чем он сам, хотя виду не подает. Хорошо, говорит, извини, пожалуйста, знал бы ты, сколько я за свою жизнь прочитал детективов, а там загадочные красавицы почти всегда оказываются аферистками. И кстати о детективах, когда ты вошел, окна были открыты, или это уже ты их открыл? Это важный момент.

Окна были закрыты, мы их вместе закрывали, когда уходили, все… или не все? Не знаю, не помню. Неважно. Даже если бы она вылезла в окно, что потом? Это шестой этаж, папа, и если бы она стала спускаться во двор по веревке, сплетенной из рваных простыней, я бы заметил, верь мне.

Отец слушал, кивал, соглашался, был задумчив и даже рассеян, таким Миша его еще никогда не видел, прежде ему казалось, отец — человек-стрела, вечно летит куда-то, увлекая за собой любого, кто оказался рядом, даже его, не делая скидки на возраст; разговаривать с ним было непросто и вполне бессмысленно, в зависимости от настроения, отец соглашался, не вникая, или возражал, не дослушав. Но сейчас он слушал очень внимательно, а сам помалкивал, разглядывая то свои руки, то стремительно лиловеющее небо за окном.