Вторая мировая война. Ад на земле

Хейстингс Макс

Пока немцы не начали операцию на Западе, союзники рассчитывали затянуть войну, чтобы дождаться американской помощи и перевести на военные рельсы собственную промышленность. Захват Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции опрокинул все их планы, Германия торжествовала. Мало кто в тот момент понимал, что капитуляция Франции, подписанная 22 июня в историческом вагоне в Компьене, обозначает не конец войны, а только начало. И размах притязаний Гитлера, и упорство Черчилля еще не обнаружили себя в полной мере.

4. Британия в одиночестве

Боевого пилота Пола Ричи, раненного во Франции, в первые дни июня переправляли домой на почтовом самолете: «Я смотрел вниз на спокойные и мирные английские деревни, где дым поднимался не от разбомбленных домов, а шел неторопливо из труб коттеджей, я видел, как на зеленой поляне играют в крикет.

Мои мысли все еще оставались там, где в грохоте и огне погибала Франция, и уютное довольство Англии, укрывшейся за морской оградой, казалось мне противным. Я подумал: несколько бомб привели бы этих игроков в крикет в чувство, а еще подумал, что бомб ждать недолго»¹. Примерно такие же чувства испытывали в те дни многие, когда пытались, пережив ужасы войны, передать эти чувства тем, кого эти ужасы пока миновали. И Ричи был прав также в том, что населению Южной Англии недолго уже оставалось мирно играть в крикет. Но, когда с этих зеленых лужаек призвали в строй англичан – многие из них толком сами себя не понимали, пока лидер нации не передал их смутные переживания прекрасной прозой, – они дали гитлеровской Германии отпор, достойный всей истории Британии.

Речь Черчилля в палате общин 18 июня 1940 г. цитировалась столько раз, что порой ее вспоминают лишь как прекрасный образчик риторики. Однако в каждую из ее заключительных фраз стоит всмотреться, потому что здесь раз и навсегда до конца войны была сформулирована миссия, стоявшая перед демократическими державами.

«Генерал Вейган объявил, что битва за Францию окончена. Теперь, полагаю, начнется битва за Британию. От этого сражения зависит судьба христианской цивилизации. От нее зависит наша жизнь, жизнь Британии, давняя традиция империи и ее институтов. Вскоре вся мощь и ярость врага обрушатся на нас. Гитлер знает, что он должен сломить нас, этот остров, или ему не выиграть войну. Если мы сумеем противостоять ему, то вся Европа сможет освободиться, и жизнь всего мира двинется дальше, к ясным, солнечным высотам. Но если мы падем, то весь мир, в том числе и Соединенные Штаты, провалится в бездну новых Темных веков, которые окажутся страшнее и, вероятно, продолжительнее благодаря извращенному применению науки. Так исполним же мужественно наш долг и поведем себя так, чтобы – если даже Британская империя и Содружество просуществуют еще тысячу лет – люди все же говорили: “То был их лучший час!”»

Поразительное впечатление возникает при сопоставлении этого призыва «исполнить свой долг» с настойчивыми обращениями немецкого фюрера в 1944–1945 гг., когда он, оказавшись в схожих обстоятельствах, настаивал на фанатичном сопротивлении. Речи британского премьер-министра присущи достоинство, великодушие, юмор, человечность и решительность – только это последнее качество мы и можем обнаружить у Гитлера. Летом 1940 г. перед Черчиллем стояла насущная и сложная задача – убедить собственный народ и весь мир в том, что дальнейшее сопротивление имеет смысл. Тридцатичетырехлетний сержант Пекстон находился в плену в Германии. 19 июля он писал: «Слышал сегодня, что Гитлер передал какие-то условия мира, а Черчилль сказал ему, куда их засунуть. Хоть бы они договорились, мы все хотим этого, и поскорее отправиться домой»². Мнение Пекстона, конечно же, окрашено опытом поражения во Франции, к тому же он находился во власти победителей-наци. Но и в Британии, особенно среди деловых кругов и правящей элиты, среди тех, кто лучше других сознавал слабость своей страны перед лицом угрозы, хватало людей, опасавшихся наихудшего. Но Черчилль (и в этом его великое историческое и личное достижение) сплотил всех вокруг единой и ясной цели: отразить вторжение.

Дальнейший ход войны определялся в последние месяцы 1940 г. Нацисты сами были ошеломлены масштабами побед и несколько снизили темп. Гитлер выбрал наихудший из возможных стратегических компромиссов, развязав воздушную войну против Британии: завладев Континентом, он полагал, что достаточно будет и такой демонстрации сил, чтобы побудить англичан сдаться. Если бы он предоставил англичанам попросту вариться в собственном соку на острове, Черчиллю нелегко было бы поддерживать национальный дух и объяснять, каковы дальнейшие стратегические задачи страны. Достаточно было бы отправить осенью небольшой немецкий контингент, чтобы поддержать итальянскую агрессию в Египте, и англичан, вероятно, удалось бы вытеснить с Ближнего Востока. Можно было бы без особого труда захватить Мальту. Такие унижения подорвали бы доверие к доктрине Черчилля: биться до

конца.

Вместо этого люфтваффе предприняло довольно нелепую кампанию – единственный вид нападения, который Британия в силу своего географического положения могла отразить. Британской армии и британскому народу не пришлось сражаться с вермахтом на берегах и зеленых полях своего острова. Такое столкновение могло закончиться для обороняющихся катастрофой. Теперь же премьер-министр просил англичан просто потерпеть, пока страну обороняли несколько сотен пилотов и – пусть менее наглядно, зато на деле важнее – мощные корабли военного флота. И вдохновенные речи премьер-министра обеспечили его политике поддержку вопреки убедительным, бившим в нос триумфам Гитлера, даже когда города начали гореть и погибали мирные жители.

Незамедлительное вторжение было не столь реальным, как того опасались британские генералы и как публично утверждал Черчилль. Немцам не хватало десантных судов и конвоя для того, чтобы переправить армию через Ла-Манш, который караулил сильный британский флот. На такое Гитлер никак не мог решиться. Но разведданные о ресурсах и решениях фюрера оставались фрагментарными: пока еще в Блетчи-парке не научились столь виртуозно расшифровывать вражеские радиограммы [7] как это будут делать на более поздних этапах войны. И деятельность немцев на Континенте, и отсутствие активности зачастую оставались неизвестны Лондону. Руководители британской разведки, травмированные поражением во Франции, были склонны приписывать вермахту чуть ли не сверхъестественные возможности.

7

Объяснение приводится в главе 14 «События в Африке».

В глубине души Черчилль изначально сомневался в вероятности вторжения, но в 1940–1941 гг. непрерывно напоминал об этой угрозе и в речах, и при выработке стратегии – это помогало сосредоточиться на определенной задаче и занять делом и армию, и народ. Черчилль полагал, и в общем-то справедливо, что бездействие и ощущение беспомощности роковым образом подорвет дух народа, а также прахом пойдет его расчет втянуть в конфликт Соединенные Штаты. Черчилль не допускал возвращения к «Странной войне», и, поскольку едва ли не единственной задачей ополчения только и могла быть подготовка на случай вторжения, он ставил эту задачу как основную даже спустя много месяцев после того, как острая угроза миновала.

После падения Франции беспощадную решимость британского премьер-министра первыми ощутили на себе недавние союзники. Однажды утром в июле 1940 г. Королевский флот окружил французские суда, находившиеся в британских гаванях, и потребовал сдаться. В Девонпорте офицеры подводной лодки Surcouf оказали сопротивление, в машинном зале завязалась перестрелка, погиб один французский моряк и трое британских. Три четверти оказавшихся в Британии французов, в том числе и те, кого только что вывезли из Дюнкерка, настаивали на репатриации, и в этом им британские власти не отказали. Однако конфликт продолжал развиваться: 3 июля эскадра в Мерс-эль-Кебире отвергла британский ультиматум. Черчилль ни в коем случае не желал допустить, чтобы корабли перешли в руки Петена и приняли участие в немецком вторжении в Англию. Адмирал Марсель-Бруно Женсуль не собирался ни возобновлять боевые действия в союзе с англичанами, ни соблюдать нейтралитет под их контролем, и тогда адмирал Сомервилл затопил или уничтожил артиллерийским огнем три корабля Женсуля, причем погибло 1300 моряков. Черчилль опасался, как бы в ответ Петен не передал свои военные силы в распоряжение нацистов, но тем не менее отдал приказ открыть огонь. В итоге правительство Виши не приняло участия в конфликте, а несколько отдаленных африканских колоний даже выразили лояльность Свободной Франции, сформированной бригадным генералом Шарлем де Голлем в Лондоне. И в то же время французы вплоть до конца 1942 г. яростно боролись с любым посягательством англичан на их территории.

Политика Петена отнюдь не была только следствием поражения Франции. Она пользовалась широкой поддержкой: правительство Виши ухватилось за возможность навязать, по выражению Майкла Берли, «регрессивную мораль, политический и социальный уклад, в котором авторитет и долг восторжествуют над свободой и правами»³. Патологический страх, ненависть к левым и евреям побуждали почти всех представителей аристократических, торговых и буржуазных кругов Франции поддерживать Петена, пока немецкое иго не сделалось невыносимым и не стала очевидной скорая победа союзников.